Иероглиф

Бормотание его стало постепенно cходить на нет, хотя рассказ все продолжал бeжать по замкнутому кругу событий, как потоки частиц в синхрофазотроне, причем с каждым оборотом речь все больше становилась несвязной, размазанной, точно подчиняясь принципу неопределенности, но все более энергетически насыщенной — воздух в камере стал, поначалу незаметно, а затем все сильнее и сильнее нагреваться, стены и пол приобрели долгожданную теплоту, и Максим сквозь свой сон почувствовал нагнетаемый уют и, соскользнув спиной по стене, словно стрелка часов, лег правым боком на пол и вжался, как таракан в плинтус. Его одежда наконец высохла, а ледяной ветер, прогуливающийся по камере от незастекленной дыры под потолком до еле заметной щели под стальной дверью, превратился из ледяного, пронизывающего сквозняка в блаженно прохладное дуновение, охлаждающее горящие лоб и щеки и ласково теребящее полы грязного плаща. Между тем температура продолжала расти, и камера наполнилась шорохами и похрустываниями от высыхающего и покрывающегося микротрещинами бетона и раскаляющейся и расширяющейся в тесноте косяка двери. От сидящих в камере людей поднимался пар, как от вытащенного из морозильника мороженого, но они, казалось, не чувствовали накаляющейся атмосферы и не слышали зарождавшегося за стенами движения и паники. Кто-то попытался сквозь смотровое отверстие взглянуть на заключенных, но металл обжег кожу вокруг любопытного глаза, а вырвавшийся из дырки горячий воздух опалил ресницы и высушил, сжег глазное яблоко. Отчаянный вопль положил начало беготне, крику, ругани, дракам и стрельбе. Затем все снова стихло, а потом дверь стали пытаться открывать, взвизгивая от соприкосновений с металлом, по которому уже начали расползаться темно-вишневые пятна, словно над ними держали ацетиленовые резаки, и которые со временем должны были начать оплывать медленными тягучими каплями. Замок открылся легко, но дверь заклинило в косяке, и теперь никакая наружная сила не могла распахнуть ее.

Максим очнулся от страшной жажды — горячий воздух иссушил губы и гортань, а легкие с усилием качали этот огонь, выуживая из него кислород. Он попытался подняться, опершись рукой об пол, но ладонь поначалу будто оперлась об лед, а потом ее пронзила боль от ожога, и Максим закричал. В воздухе распространился отвратный запах паленой кожи, и, поднеся руку к глазам, он увидел быстро надувающийся желтый пузырь ожога. Он хотел ослабить ощущение разложенных на руке горящих углей, прижав ее к холодному и мокрому плащу, но обнаружил, что тот давно высох и стал каким-то ломким и горячим, словно был скроен из асбеста.

Дальше валяться на раскаленной сковороде в раскаленной атмосфере пылающей духовки, по сравнению с которой самая жаркая сауна превращалась в холодильник, не имело ни смысла, ни здоровья, и Максим без помощи рук, напрягая исключительно мышцы спины, живота и задницы, вскочил на ноги и заскакал по камере, как заяц, попавший лапами в костер — жар пола легко проникал сквозь подошву ботинок, и ступни не выдерживали такой пытки. Тело пыталось охладиться учащенным дыханием, заливая внутренности жидким свинцом и обильным потоотделением, от которого глаза заливало едучей, плохо пахнущей жидкостью, и Максим слишком мало мог разобрать вокруг себя, чтобы найти источник жары, и…

Он попытался закричать, но вовремя сообразил, что глубокий вдох, необходимый для этого, сожжет легкие, да и находится он в таком месте, где о помощи не просят даже перед лицом смерти. Камера наполнялась светом от раскрасневшейся двери и от включенных ламп в примыкающих к их темнице комнатах, уже оглушительным треском расползавшихся швов в бетонных плитах, покрывшихся такими трещинами, что в них спокойно можно было запустить руку, и если бы они не были так горячи, то Максим обязательно попробовал бы их расширить, благо стена крошилась на глазах, и пролезть в соседнее помещение.

Кожа лица и рук болезненно иссушилась и вскоре должна была либо покрыться волдырями, либо лопнуть, как кожура запекаемой в костре картошки, выпуская наружу еще сохранившие влагу мышцы; волосы на голове начали тлеть, к тому же приходилось часто смаргивать, чтобы не лишиться зрения, но Максим держал под контролем все свои рефлексы, не позволяя им вырваться наружу и погубить его в бесполезных метаниях по камере и криках о помощи, и медленно перемещался от одной щели к другой, закусив зубами обшлаг плаща и дыша сквозь него, стараясь хоть так охлаждать вдыхаемый воздух, и внимательно изучая открывающуюся обстановку.