Иероглиф

Здесь было установлено четыре подающих колонки, а деньги принимали в приземистом металлическом доте, ощетинившемся через узкие бойницы пулеметными дулами. Строго говоря, очередей было не четыре, а восемь — одна половина для сильных, которые терпеливо пристраивались в конец каждой колонны, медленно двигались со всеми, изредка вежливо бибикая зазевавшемуся впереди соседу, терпеливо ждали пока тот же сосед по совершенно дурацкому правилу пробежит пятьсот метров до единственного окошечка кассы, отстоит там еще одну очередь, проорет внутрь помещения номер колонки и количество необходимых литров, заплатит деньги, прибежит обратно и, дай Бог, ему отпустят солярки правильно именно столько литров и именно в эту колонку. Вторая половина была для хитрых, которые объезжали колонны и, как шакалы, пристраивались спереди, ожидая подходящего случая, чтобы без очереди втиснуться перед заснувшим честным водителем и без очеРеди же заправить свою новенькую машину. Хитрых Шакалов гоняли, с ними ругались, но связываться с ними сильные считали ниже своего достоинства, к тому же шакалы хорошо вооружались.

Максим посчитал себя сильным и пристроил свой броневичок в хвост какой-то «трахомы», пораженной сложной формой автомобильного рака. «Трахома» кашляла, страдала несварением, из-за чего Максиму пришлось плотно закрыть все окна в салоне, дергалась, как припадочная, и двигалась так медленно, что между стоящей впереди нее машиной и ею самой могла бы встать цистерна с прицепом и еще небольшой мотоцикл. Максим стал подумывать о том, чтобы самому занять это вакантное место, но водителю «трахомы» самому надоела ее черепашья скорость, и он, заглушив двигатель и выйдя под снег, принялся вручную толкать свою уродину. Дело пошло не в пример быстрее.

«Трахома», вежливо пропустив двух блестящих шакалов, на третий раз первой успела занять залитую соляркой и машинным маслом площадку, хозяин ее трусцой скрылся в снежной пелене, а Максим подогнал броневичок так, чтобы остановиться в полуметре от разваливающегося багажника этой странной машины. Можно было подъехать и ближе и даже слегка протаранить «трахому», дабы шакалье не успело налететь на колонку, как на падаль, которой они, наверное, и питались, судя по распространявшемуся из их ртов фирменному зловонию, но Максим решил не рисковать, боясь, что его броневик подцепит эту инфекцию, которой была поражена умирающая машина, и тогда ему не помогут ни покраска, ни антикор, ни смазка, ни хирургическое вмешательство и ампутация наиболее пострадавших деталей.

Вскоре мужичок вернулся, весь залепленный снегом, как снеговик, с ворохом сдачи в кулаках. Он принялся бегать и суетиться вокруг своей машины в поисках шланга и бензобака, затем долго не мог найти заветный рычажок, начинавший закачку топлива, потом, когда рычажок все-таки был найдет, этот мыслитель стал соображать — в какую сторону его нажимать, а когда методом проб и ошибок правильная сторона была выбрана, насос не заработал, и в бак не влилось ни капли. От отчаяния мужичок запрыгал.

Впрочем, Максим сам был хорош — убаюкиваемый неспешностью передвижения и минимумом необходимых для этого действий — надавить на газ, тронуться, проползти два метра и остановиться, он периодически засыпал, стукаясь носом или лбом о руль, пока его не будили настойчивое бибиканье сзади и стук в стекло разъяренных водителей. На два-три этапа это его взбадривало, он героически таращил глаза, глубоко дышал и тер замшевыми перчатками по небритым щекам, но потом снова начинал клевать носом и вздрагивать от матерных выкриков.

Иногда движение надолго замирало — видимо, шакалов набиралось достаточное количество, чтобы не подпускать к заветному шлангу постепенно звереющих работяг и интеллигенцию, и тогда Максим мог позволить себе небольшое сновидение, очень смахивающее на фильм ужасов.

Часа за полтора он преодолел двухсотметровую очередь, а когда протер глаза, то увидел, что «трахома» куда-то исчезла — надо полагать, с грехом пополам все же заправилась, а на совершенно пустую площадку, которую, по всем правилам, должен был занять его броневичок, величественно вкатывается, мигая и ослепляя габаритными огнями, широченная черная машина, очень смахивающая на катафалк своей невероятной длиной и ухоженностью, и на чьей сверкающей полировке не было ни царапины, и даже снег не мог удержаться, скатываясь с идеально гладкой поверхности. Шакал не очень-то и торопился занять незаконное место, зная, что никто не рискнет и потрогать остриженным ногтем его гроб на колесах, если не хочет, чтобы эту машину тут же не использовали по прямому назначению.