Идущие

— Да ну.

— Экие вы, — хмурится он. — Армейцы, что ни говори. Всё в оружие обращаете. Два слова в ответ, а уже обидно.

— Я не со зла. Я так всегда разговариваю.

— Ладно уж, не будем… Дело у меня к вам есть, серьёзное. Можно?

— А если я скажу «нет»?

— А вы не говорите.

Местный явно не из трусливых. Четвёртой становится любопытно.

— Слушаю.

Он откашливается.

— Вы, — сделав паузу, произносит этот нечёсаный диковатый старик. — Вы, армейцы. Знаете, что тут завтра будет?

— Праздник. Очищение.

— А вы знаете смысл его?

— Нет. Расскажите.

— Это не праздник. Это — гнилое дело. Смертоубийство. Видите дом с краю? Там, в погребе, парнишка. Его заперли, потому что он может помешать. Хотите, поговорите с ним. Он вам расскажет…

— Вы ему сочувствуете?

— Да.

— Так почему не поможете?

— Я тот, кто должен его охранять.

— И, чтобы не вызвать гнев на себя, обращаетесь к постороннему. Мудрая позиция, но отчего вы полагаете, что я так сразу…

— Потому что нам больше не на кого надеяться.

— Нам?

— Людям. Людям, которые тут ещё остались людьми.

Дрожащий свет масляной лампы, приколоченной к стене, падает на лицо старика. Он выглядит так, будто потерял всю семью.

— Великое действо! Великое!

Старейшина важно поднимает палец к закопчённому потолку. Курт усматривает в этом сигнал к новому анекдоту, радостно подбирается и с готовностью раскрывает рот, когда рука Капитана, предупредительно взметнувшаяся, заставляет его заткнуться — в прямом смысле слова.

— Мы счастливы присутствовать при нём, почтенный старейшина. Милость Разрубившего… Но мы ничего об этом не знаем. Нас отправили, отравив неведением. Просветите же своих гостей, прошу.

Вежливый тон и оскал, что почти что улыбка — Капитан, когда захочет, может казаться вполне приятным человеком. Курт сдавленно мычит в ладонь — а он глубоко возмущён.

— Есть ли смысл в подробностях, друг-армеец? Незнание слаще осведомлённости, когда предваряет грандиозное. Так восторга больше. Завтра вы всё увидите. Завтра на наши земли опустится мир…

Старейшина доволен. Он полагает свой ответ за услугу, оказанную дружественному племени. Оскал Капитана приобретает чуть более острый угол и наклон. Ему таких слов недостаточно.

— И что я за это получу?

Четвёртая рискует. На чувствах людей не следует играть, будь они хоть трижды бородаты и нечёсаны, но право сильного, свойственное, как она уже догадалась, армейцам, разрешает, вынуждает и обязывает.

— Что хотите, — отвечает старик.

Сигарета, догоревшая до фильтра, была последней.

— Тогда принесите мне ваше хваленое курево.

— Э?

— Табак. Тем и сочтёмся.

— Ещё браги! — требует Капитан, и трое разновозрастных парнишек, прислуживающих за столом, с готовностью бросаются к бочке. Оттирают друг друга локтями, чуть ли не бранясь. Стремятся выказать почтение.

Один из прислужников — Ефим. Он делает вид, что не знает гостей-армейцев. Или, быть может, и вправду забыл, что встретился с ними днём в каменном городе. Капитан старается поймать выражение его по-детски бесхитростных глаз, но ни один прислужник не поднимает взгляд от пола. Наверное, так принято при старейшине. Тот подставляет свою кружку, глиняную, со сколами у ободка и полуслезшей белой глазурью, шумно отхлёбывает и глотает. Курт, огорчённый было тем, что время анекдотов вышло, внезапно находит на полке над головой странноватый, похожий на доску с натянутыми на ней струнами из плотно скрученных тонких жил инструмент. Проводит пальцами, извлекая из жил хрипловатые звуки, и становится ясно, что инструмент — музыкальный. Курт подмигивает Лучику и фальшиво затягивает песню про Идущего без имени и клички, который попал через дверь в мрачное средневековье, где спас мир от чумы и стал его королём.

Капитан смотрит, как старейшина пьёт. Смотрит и щурится. Он больше не приятный и улыбчивый. Он — хищник.

Старик протягивает ей плетёный кисет. Он уже спокоен, и его ладони не трясутся.

— Меня зовут И'нат. А вас?

— Четвёртая.

— Армейцы… У вас странные имена. Мать того мальчика тоже была из ваших. Но её имя мы выговорить так и не смогли, поэтому называли её просто — Свет.

— Почему Свет?

— И взаправду — почему… Но, когда она умерла при родах, муж пошёл топить горе в кабаке. До сих пор так обитается. А сын её — слепой. Вот так.

— Тот дом?

— Да. Спасибо.

— … и б-бам! Божья М-молния, столп очищающий… Никаких конфедератов, никакой прежности. Во славу Разрубившего, свят, свят…

Лицо Капитана темнеет.

Прислужник Ефим кланяется и просит позволения отлучиться. Он незаметно отодвигает правый рукав, чтобы повторить то, что должен сейчас сказать. Этот рисунок он нарисовал себе сам, когда бежал из города: угроза, которой отец неоднократно пугал его в детские годы. «Похитят, уведут, продадут на армейской ярмарке. Будешь всю жизнь чистить чужие нужники. А если понравишься кому-нибудь, армейцы поступят с тобой так же, как поступают с пойманной в лесу девушкой, пошедшей по грибы. И будут поступать так много раз». Старейшина отлупил его и велел не выдумывать. Зато пророчица поймёт. У неё у самой — юная красивая дочь.