Идол

Мина жила в особняке, построенном в строгом классическом стиле. Дом помещался в глубине улицы и примыкал к парку, уже лишенному листвы. Помещения особняка отапливались хорошо, повсюду были развешаны ковры. Об этом я узнал, проводив как-то Мину домой. Здесь ей платили больше, и меня вновь обуяла ярость. Среди посетителей преобладал народ праздный, богатый и многие из них были уже в возрасте. Об этом Мина призналась мне сама. Но мне было бы легче перенести подобное унижение, если бы она принадлежала какому-нибудь солдату, или же — просто рабочему. О том, чтобы зайти туда, как поступали другие, не могло быть и речи. Иногда ночью от злости я не мог сдержать слез, но достаточно было мне вспомнить её властный взгляд, как я тут же успокаивался. Я чувствую себя в этом городе совершенно одиноким, — признался я как-то Мине, — Мне ничего не удается здесь найти, несмотря ни на какие усилия. Город буквально давит на меня и представляется мне таким чужим и громадным. Иногда в сумрачные полдни мне становится настолько холодно, что я готов даже расплакаться. Мина, не могу ли я зайти к тебе?

Если бы ты остался в Турине… — начала, было, Мина. Но тут же, оставив первоначальную мысль, добавила: — После первого посещения, тебя уже больше не остановишь. Ты захочешь прийти во второй раз, в третий и так далее… А тебе надо подумать и о твоих сбережениях.

— Мне бы только поговорить с тобой, Мина.

— Не надо, я скоро приду к тебе сама.

Как-то вечером, когда я сидел в какой-то забегаловке за тарелкой супа, я стал невольным свидетелем одного разговора, который вели какой-то мужчина и женщина. Речь шла об одном преуспевающем агентстве. О том, чтобы устроиться на работу представителем какой-то фирмы, не могло быть и речи, поэтому меня устроила бы любая временная работа. За бутылкой вина мы разговорились. Я смотрел на лица этих людей с бесконечной печалью. В те дни, когда меня на время переставали мучить муки ревности, появляясь на людях, я производил впечатление человека, смирившегося со своей судьбой. Девушка была худенькой, в поношенном плаще, и волосы у нее то и дело набегали на глаза. Мужчина, этакий рабочий-крепыш, все время медленно посасывал свою сигарету. Они были безработными уже несколько месяцев. Ему, наконец, удалось устроиться садовником, и это был первый ужин, за который они могли уплатить своими деньгами. Девушка все время молчала и только поддакивала, не сводя с меня своих глаз.

На следующий день я бросился со всех ног в это агентство, но работы у них не оказалось.

* * *

В Турин мы вернулись только в конце марта. Моя старая хозяйка сохранила за мной мою квартиру, но мне было как-то не по себе, оттого, что я предстал перед ней с совершенно осунувшимся лицом. Я стал нервным и мог завестись от одного единственного слова.

Мина собиралась отправиться в отпуск, чтобы, как она говорила, побыть немного в роли этакой «испорченной девчонки». Потихоньку у неё на щеках стал появляться румянец, но она по-прежнему подкрашивала свои слишком бедные губы. Да и складка, появившаяся у нее на лбу, становилась все более отчетливой. Разговаривала она со мной весьма сердечно и часто интересовалась, продолжаю ли я её любить.

Но она вновь вернулась в тот же дом, несмотря на все мои мольбы не делать этого, ради её же жизни, и поехать, хотя бы ненадолго, в деревню, подумать, наконец, о самой себе. В один из первых дней она мне сказала, что прекратит свое занятие. И, действительно, почти все вечера мы проводили вместе. Но однажды в полдень, когда я набрался смелости зайти к ней, мне сообщили, что она занята. И я медленно поплелся назад домой.

Наконец, мне все же удалось устроиться на работу, правда, она была нерегулярной. Чтобы не запачкать свой выходной костюм, я работал в халате. Мыть автомобили приходилось в основном после ужина и ночью. Мастерская находилась недалеко от моего дома. Еще сейчас я не могу забыть тех бессонных ночей, когда я, пристроившись на скамье у входа — в красных огнях огромной рекламы — выкуривал тайком пару сигарет. Я избегал своих старых коллег по работе, так как мне совершенно не хотелось рассказывать о себе. Часто я даже был доволен тем, что нахожусь в полном одиночестве.

Мина выходила почти каждое утро, теперь она носила яркую куртку оранжевого цвета, так что её было видно за километр. Озорные завитушки волос придавали её лицу какое-то детское выражение, и их воздействие было столь же сильным, как притягательное присутствие листика апельсина на сорванном плоде. Она заметно ожила и у неё появилась интригующая привычка — щурить глаза при моих расспросах. От этого она становилась мне ещё дороже. Строгие нотки её характера давали о себе знать только в те моменты, когда речь заходила о наших взаимоотношениях. Она была на год старше, но мне казалась гораздо взрослее, сильнее и превосходящей меня во всем. Кем ещё, как ни капризным юнцом, я чувствовал себя перед ней?

Иногда мы вспоминали о том августовском дне, когда я впервые попросил её выйти за меня замуж. — Я тебя люблю и за это тоже, — говорила мне Мина.