Идол

Вновь пройдясь по комнатам туда и сюда, Лунев вошёл в тёмную спальню и тихо остановился у двери. Машенька ещё спала: было совсем-совсем раннее утро. «Прочитать ей», — мысль ударила в голову вдруг, без предупреждения. Прямо сейчас разбудить и прочитать. Она не чужой человек, она поймёт и оценит, она ведь его жена, в конце концов. В мгновенном порыве Лунев уже шагнул к ней, но Машенька что-то пробормотала во сне и повернулась на другой бок. Лунев остановился. Его временное умопомрачение прошло.

«Не ей», — подсказал голос рассудка. Она ничего не поймёт, только испугается да ещё рассердится, что он разбудил её для всяких глупостей. Это же Машенька.

Более того, Луневу не хотелось впутывать и её в эти сети. Тут уже не просто другие миры, нет, гораздо опаснее — наш, самый настоящий, самый грозный реальный мир, со всеми его ловушками и силками.

Нечего в нём делать маленькой глуповатой девочке. Пусть спит спокойно Машенька в своей крошечной тихой вселенной диванных подушек, кухонной утвари и цветов на подоконнике. Незачем тревожить её сон.

Лунев вышел в коридор, позвонил Зенкину. Можем собраться где-нибудь завтра в, так сказать, узком кругу? У Редисова? Отлично. Да, у меня кое-что есть. Да, естественно, покажу.

36.

— Лёха, это просто… Класс, слов нет! Ну даёшь!

Лунев сдержанно улыбнулся: столь бурная реакция, хоть он и желал её, стала неожиданностью. Нет, если это и в самом деле — здорово! классно! чудесно! — замечательно, он рад. Но, позвольте, они — его приятели, они ждали этого стихотворения, они и высказали идею, но как отзовутся другие? Как отзовётся общество, для которого всё и писалось?

— Думаете, это действительно будут читать? — спросил Лунев. — Я имею в виду, действительно ли это то, что сейчас всем нужно?

— В самую точку! — заверил Зенкин. — Ловко ты его…

— Ага, даже слишком ловко, — кивнул Редисов. — Смотри, не залети теперь… — он многозначительно улыбнулся, обводя комнату глазами.

— Ну да, — Лунев задумался на минуту, немного тревожно, потом вдруг рассмеялся. — А я и не собираюсь! Пусть найдут автора сначала. Мы, великие поэты, не боимся всяких там тоталитарных правителей и их шпионов, — все трое засмеялись.

— Надо только подумать, как распространить, — сказал Зенкин. — Ты, я надеюсь, не собираешься держать это под замком в ящике стола?

Они снова рассмеялись, Лунев отрицательно мотнул головой.

— Ну, рукопись мы перепишем в нескольких экземплярах, — продолжил Зенкин. — Но только, — он задумался, — сколько мы сможем настрочить в день? На много нас не хватит…

— Так зачем всё строчить самим, — заметил Редисов. — Пустим по рукам, дальше само разойдётся. У нас есть надёжные знакомые. Так всегда и делается, — добавил он с полной уверенностью, как будто сам не раз участвовал в распространении запрещённых стихов.

Лунев поднял руки, как бы сдаваясь:

— Как решите. Здесь я вам не помощник. В подпольных делах ничего не смыслю.

— Не прибедняйся!

— Ты у нас самый последний настоящий подпольный поэт, сказал тоже!

— Смотри, вот как сделаем…

Лунев откинулся назад и немного отстранённо слушал, изредка вставляя комментарии. Зенкин и Редисов назвали несколько малознакомых и совсем незнакомых фамилий — людей, которым можно передать с рук на руки переписанные стихи, естественно, анонимные. От этих нескольких человек сеть должна будет расползаться дальше, по нескольким направлениям, всё шире и шире, в теоретическом идеале постепенно пронизывая всё общество. Куда в итоге выведут цепочки — непонятно и даже представить невозможно. А Лунев и не задумывался особо: своё соло он с успехом отыграл, остальное — за судьбой и господином случаем. Будь что будет: в конце концов, раз уж мы решили вступить в игру, будем играть по правилам.

Скоро дом быстро и неожиданно заполнился гостями: пришли многие завсегдатаи творческих вечеров, среди них Бобров, фройляйн Рита, Гюрза, Хассель, ещё кое-кто. Что заставило их поменять место встреч — сохранился ли в них остаточный испуг, нападающий с новой силой при виде парка и Дворца Культуры, или они посчитали, что для позднего октября лучше подойдёт уютная городская квартира — Лунев не спрашивал. И почему они так радостны — тоже. А у нас, знаете ли, праздник жизни! Сказали же: будем веселиться, что бы ни случилось. Вот и веселимся.

В любом случае, они пришли. Жизнь одна — используем же до конца, вплоть до последней черты.

Когда голоса начали звучать в унисон и равномерно распределились по всей комнате, совсем как выпитое вино — между гостями, Лунев воспользовался рассеянным вниманием собравшихся и потихоньку улизнул в другую комнату. Он вспомнил, что оставил рукопись там, на кушетке (гостям её не показывали: ещё рано, достаточно пока двух свидетелей). То, что она лежала там, отдельно от него, Лунева, в общем-то, не волновало: куда она денется, да и стихотворение он помнил наизусть. Но всё же ему было бы спокойнее держать рукопись при себе.