Идиот нашего времени

От зачатков ее радостного пафоса и связанной с ним маленькой гордости не осталось ни следа в первый же трудовой день. В этот первый день она еще только пыталась переплыть море ужаса и потрясения. На второй она продолжала принимать капли валерианы. А на третий уже понемногу начала вертеть в постелях своих подопечных чудовищ, менять на них подгузники, подмывать, кормить их — кого из ложечки, кого с помощью катетера, и даже бойко разговаривать с ними, хотя они не понимали ни слова. Работа есть работа, а любая работа рано или поздно превращается в рутину. Нине для начала дали палату совсем непроблемную. Все детишки здесь были лежачими и неговорящими — какие уж проблемы. Они были настолько слабы, что не могли даже пораниться — разве только чуть поцарапаться, если им вовремя не состригали ноготки. Каждый из них занял свою ступенечку в личной несостоявшейся эволюции — от семилетнего «эмбриона» гигантских размеров Миши с двумя крохотными отростками, похожими на плавники, вместо ног, единственной реакцией которого на внешние раздражители была способность жмуриться при ярком свете, до наиболее разумной двенадцатилетней Анжелы. Эта девочка могла даже сидеть некоторое время в постели, если ее, конечно, сажали. Но потом она медленно заваливалась набок, изгибаясь так, что ее круглая выбритая головка едва не подсовывалась себе же под мышку, и одновременно глазки ее причудливо выворачивались в орбитах — правый вверх, левый вниз. Она умела еще, когда лежала, поднимать длинные тонкие руки и ноги и шевелить ими, и даже, стоило Нине подойти к ней, зрачки ее могли настроиться на подошедшего, и Анжела начинала издавать звуки, похожие на предречевое бубнение семимесячного ребенка. Когда Нина кормила ее с ложечки, Анжела основательно глотала кашку, не фыркала и не плевалась. Прошел месяц, прежде чем Нина стала предпринимать попытки что-то уловить в этой уродливой девочке. Она стояла над ее кроваткой, говорила с ней и своим пристальным взглядом ловила ее расползающийся по пространству взгляд, который все-таки иногда фокусировался, так что возникала иллюзия, что девочка смотрит Нине в глаза не то что осмысленно, а с некой таинственной проникновенностью.

«Боже! — испуганно думала тогда Нина. — А ведь что-то есть…»

Девочка Анжела умерла первой в ее палате, затихла в какой-то момент и не издавала ни звука час, два, пока Нина не спохватилась. А еще через месяц умер мальчик на соседней кроватке — такой же малоподвижный Гоша. Эти странные существа выпадали из лодки жизни то ли на пути оттуда сюда, то ли отсюда туда. На небольшом кладбище, которое расположилось за изгородью, то и дело появлялись свежие деревянные кресты.

Нина несколько лет проработала в этом заведении. Она и институт закончила, и даже сделала что-то вроде карьеры — стала заведующей отделением. И так бы, наверное, в ней та ее монашествующая половинка и взяла верх, так бы она и срослась окончательно с этой своей долей одной из «матерей Терез», если бы как-то весной в детдом не приехали корреспонденты.

Все еще востребованная, хотя уже успевшая запылиться тема: налепить на газетную полосу фотографий уродов, чтобы выжать слезу у преданных читателей. С одной из кроватей сняли сетку, Нину усадили с краю и попросили изображать кормление из ложечки долгожителя детдома — ластоногого Миши, одеяло с которого тоже сняли, чтобы понагляднее изобразить уродство. Один корреспондент фотографировал их. А попутно другой корреспондент, уже в довольно зрелом возрасте, — лицо большое, морщинистое, и голова несоразмерно плечам большая, волосы как-то мохнато растрепанные, с обильной проседью, и смешно лопоухий, — он задавал Нине немного странные вопросы, вроде такого: «Что же по вашему нужно делать с родителями-отказниками — стерилизовать?» Но сразу было видно, что и себя он не слушает, и Нину не слушает. В нем сквозило что-то такое, что было выше рутины повседневной жизни, и это чувствовалось в нем, в его умных глазах, в свободных движениях, в уверенности, даже надменности, с которой он говорил до этого с директором — степенной Инессой Георгиевной… И еще был длинный элегантный шарф вокруг шеи, совсем как у папы, и немного старомодный темный костюм, но тоже как-то элегантно поданный — расстегнутый, чтобы можно было фривольно держать руку в кармане брюк, в то время как другой рукой — свободно жестикулировать.