Идиот

Я вернулась в университет в субботу накануне начала занятий. Поезд шел почти пустым. Названия станций в Коннектикуте проводник перечислял с усталым скептицизмом, словно ему не верилось, что их может быть столько. «Саут-Сэйбрук. Сэйбрук-Рэйстрак. Сэйбрук. Оулд-Сэйбрук. Норт-Сэйбрук. Сэйбрук-Фоллз».

Иван так и не написал. Я позвонила Ральфу, но трубку никто не снял. Потом позвонила Светлана. Тот вечер и весь следующий день мы провели вместе – гуляли по Массачусетс-авеню и, перейдя мост, по Бостону. После передышки у «Тауэр Рекордз» мы двинулись по Ньюбери-стрит. Заглянули в бисерную лавку. Светлана не видела ничего особенного в том, чтобы в Бикон-Хилле[30] пойти в лавку и спустить почти двадцать долларов на бисер.

Вернувшись к Светлане, мы слушали купленные ею диски – альбом Джони Митчелл Blue и «Страсти по Матфею» Баха – и делали бусы, периодически демонстрируя их друг другу и сравнивая. Светлана объясняла, как ее бусы характеризуют ее, а мои – меня, я же думала, как женщины испокон веков – наверное, сколько существует цивилизация – нанизывали бусины на нитки, тростинки или на что там еще. Потом я задумалась, всегда ли это были женщины? Может, в древности бусами увлекались и мужчины. Хотя сегодня трудно представить парней, которые, рассевшись в креслах-мешках, слушают Джони Митчелл, примеряют бусы к шеям друг друга и болтают о Светланиной сестре. В моей душе жило беспокойство: не поэтому ли женщины никогда ничего не добьются, что мы постоянно так или иначе осаживаем себя.

На каникулах Светлана навещала сестру в художественной школе. Она застала ее сидящей со скрещенными ногами на кровати в крохотной общажной комнатке, прихлебывающей один и тот же еле теплый кофе, который каждые два часа разогревала в микроволновке, и мастерящей из мелких палочек артишок. Артишок был обязательным заданием для всех первокурсников. На предыдущей неделе они все делали туфлю из проволоки.

Саша, их мать, хочет отправить сестру к русскому целителю, человеку, который рисует мистические картины ночного неба. Одна из картин висит в ее, Сашиной, спальне. На картине одинокая балалайка проплывает мимо полной луны.

* * *

Вернувшись к себе, я в электронной почте нашла только письмо от матери, где в строке «Тема» было написано: нашествие муравьев.

Пришлось провести мини-дезинсекцию. Я выбросила соседский пирог, муравьи бы, наверное, огорчились, но их теперь тоже нет.

Увидев утром в папке входящих имя Ивана, я едва не расплакалась. Это напомнило мне одну пытку из книжки, где после истязаний твои тюремщики последовательно возвращают тебе чувства и ты настолько им благодарен, что рассказываешь всё.

* * *

Солнце, писал Иван, встает. За его окном светофор совершает колебания между красным и зеленым. Время от времени мимо проезжает машина, вот и сейчас проехала. В русском языке для описания этой машины – и других машин – требуются глаголы движения с префиксами – как несущественна эта премудрость! Иван только что закончил проверять работы студентов, одногруппницей которых я так и не стала, а через час у него поезд в Йель. Завтра – Калифорния. Солнце уже встало, а он еще ничего не успел. Судьба преподносит подарки, не заглядывая в свою книгу.

Я очень живо всё это представила – светофор, ненужно мигающий в ночи, первые машины на рассвете – и вдруг прониклась пониманием, насколько в его жизни больше всего, чем в моей: что ему нужно сделать, какие расстояния проехать, в то время как я ничего не делала и никуда не ездила и никогда не сделаю и не поеду. Все мои дела – бесконечно навещать родителей – сначала одного, потом другую, – и этому ни конца, ни края. И хуже всего – осознавать, что винить, кроме себя, мне некого. Если мать говорит чего-то не делать, я и не делаю. Все матери что-нибудь запрещают своим детям, но слушаюсь – только я. У меня, у вечного голодранца на огромном мировом рынке идей, нет ничего, чему я могла бы хоть кого-то научить. Ничего, что было бы хоть кому-то нужно. Я перечитала письмо Ивана и взглянула в лицо этому ужасному унижению.