Иди на Голгофу

И вот я перебираю в памяти все известные мне категории (я мыслю не индивидами, а категориями) женщин и не нахожу ничего подходящего. Есть, правда, один вариант, но я его держу для себя. А ему я рассказываю вот что. «В доме, где я раньше снимал комнатушку, живет старая дева. Что она — дева, уверяет она сама. И я ей верю. Она страшная. И у нее мания: она всех мужчин подозревает в том, что они хотят ее обманом соблазнить и затем бросить. Ее безуспешно пытались соблазнить забулдыги, которые крутятся около винного магазина, расположенного в том же доме…» Дон Жуан хохочет до слез. «Если бы она была молода, свежа и прекрасна», — бормочет он сквозь смех. «Не беда, говорю я, — эти качества можно дополнить воображением. Главное — она неприступна. И пока не покоришь ее сердце, к ее телу не доберешься. Между прочим, она надевает на себя какое-то защитное сооружение. Забулдыги пытались ее изнасиловать, но ничего не вышло. Она только хихикала над их усилиями и вопила, что даст им только по любви. Полюби сначала, а тогда она сама позволит. Забулдыги заявили, что они лучше отрежут себе детородные органы, чем полюбят такую ведьму, плюнули и ушли выпрашивать гривенники у прохожих».

Насмеявшись вдоволь, мой Дон Жуан договорился о встрече с официанткой. Мне стало грустно. Литературный Дон Жуан — жалкий примитив в сравнении с моим Дон Жуаном, но последнему не суждено стать объектом литературы и породить некую вечную проблему. Почему? Потому что он не разбил и не разобьет ни одного сердца. Он достоин сочувствия, мой Дон Жуан, а не порицания.

Отелло

А вот прямая противоположность Дон Жуану. У него трясутся руки, водка выплескивается из стакана, по щекам текут грязные слезы. «Я ее, стерву, боготворил, — хнычет он, — а она обманывала меня на каждом шагу и оскорбляла. Вместо борьбы с язвами общества я все силы тратил на мелкие домашние склоки. И вот она ушла насовсем». «Это тоже выход», — говорю я. «Выход, — усмехается он, — Она ушла по-нашенски, по-советски. То есть мне пришлось уйти, оставив ей квартиру и все то, что было нажито годами». «Вы еще молоды, — говорю я, найдете другую». «Пробовал, — говорит он, — не получается. Я, видишь ли, однолюб. Я ее люблю. Я украдкой брожу возле дома, хочу хоть издалека увидеть ее. А она на работу и в милицию написала, будто я ее преследую». «К кому же она ушла?» — спрашиваю я для поддержания разговора. «К одному певцу, усмехается он, — Если бы ты знал, какое это ничтожество. Без посторонней помощи даже штаны расстегивать и застегивать не умеет. Это за него делали поклонницы. Теперь этим занимается она. И гордится этим».

Он опрокидывает стакан водки в рот. Я молчу, подавленный. Кто может облегчить страдания этого человека? Никто. Я — Бог, но и я не способен на это. «Что поделаешь, — говорю я, — Потерпи еще немного, придет Великий Врач, вылечивающий от всех страданий, и ты успокоишься». «Верно, — говорит он, ничего другого не остается. Но сначала я ее, стерву, пришибу. Подкараулю и трахну кирпичом по башке». «Кирпичом неудобно, — возражаю я, — И вы сейчас в таком состоянии, что кирпичом череп не пробьете». «Верно, — говорит он, — Ты и в самом деле мудрый парень. Надо молотком. Или лучше шилом. Нет, тонкой отверткой». «Только не торопитесь, — говорю я, — Кто знает, может быть, ваши подозрения насчет ее измены необоснованны. Ревность — она слепа», «И то верно, — говорит он, — Торопиться ни к чему. Прибить человека всегда успеется».

— Боже, — говорю я сам себе, — прости нам эту пошлость. Но все другое тут было бы ложь. Проблемы эти невозможно решить. Их можно лишь затоптать в грязь, насмешкой и цинизмом. Люди так и поступают. А каково Богу?

Антипод

— Взгляни на льва, мечущегося в маленькой клетке, — говорю я, — Увеличь льва в тысячу раз, а клетку сократи в тысячу раз. Этот образ даст тебе представление о состоянии Бога. Бог — бесконечно большое, деятельное и жизнерадостное существо, запертое в бесконечно малую клетку бездействия и отчаяния.

— Красиво сказано, — усмехается Антипод, — Только где ты видел льва в нашем захолустье? Муха, бьющаяся о стекло, — это более реалистично. А то лев! Бесконечно маленькая муха, бьющаяся о бесконечно большое стекло, за которым ее ждет не свободный и светлый мир, а ледяной холод, — подходит тебе такая модель твоего Бога? Дарю ее тебе даром: я не тщеславен.

О тщеславии