Идеи и интеллектуалы в потоке истории

тезис состоит в том, что «проблема философской сороконожки» имеет

более широкую общность и более высокий статус. Это то, что Коллинз

называет глубоким затруднением — проблемой, попытки решения

которой приводят к новым более глубоким проблемам. Действительно,

любое решение о способе и характере учета сетевых, микро-, мезо- и

макрореалий философского творчества в самом этом творчестве

303

(включая «нулевое» решение о полном игнорировании данного уровня

рефлексии) требует собственного обоснования. При этом ни из каких

научных данных такое обоснование вывести уже нельзя, оно должно

носить философский характер. Любые же серьезные попытки такого

обоснования открывают новые области философского творчества.

Третья крупная проблемная область, открывающаяся благодаря

книге Коллинза, касается сущности философии, особенностей ее

динамики и перспектив в будущем. Здесь я имею в виду, прежде всего,

противопоставление Коллинзом закономерности развития философии,

социальных наук, с одной стороны, и естествознания, математики, — с

другой. Если очень коротко, то в первой группе действует динамика

расколов и слияний фракций, закон малых чисел [Коллинз, 2002, гл. 2]

без достижения какого-либо уровня согласия, тогда как во второй

группе достигнутое согласие между исследователями по поводу

результатов наблюдений, экспериментов, доказанности теорем,

устанавливает общую платформу познавательного консенсуса и

фокусировку внимания на сдвигающемся едином фронте новых

проблем. Вопрос состоит в том, согласны ли философы и социальные

исследователи мириться с тем, что их дисциплины как бы навечно

обречены на «пробуксовку» — бесконечное движение на месте или

коловращение в калейдоскопе абстракций без поступательного и

кумулятивного движения, свойственного естествознанию и

математике.

«Нулевое» решение, состоящее в любых формах оправдания такого

«вечного возвращения», опять является самым очевидным, находится

в полном соответствии с видением Коллинза, но ни к чему не ведет.

Гораздо более обещающим (хоть и не гарантирующим успеха)

является протест против такой трактовки Коллинзом философии и

социальных наук. Что касается последних, то здесь уже имеются очень

серьезные основания надеяться на прорыв к достижению консенсуса

относительно достоверности многих эмпирических результатов и

некоторых объяснительно-предсказательных теорий, к

соответствующей поступательной динамике социально-научного

познания (здесь я имею в виду работы самого Коллинза по

предсказанию распада Варшавского пакта и СССР, а также

теоретические результаты Р. Карнейро, А. Стинчкомба, Т. Скочпол, К.

и М. Эмберов, М. Манна, Д. Литтла, К. Чейз-Данна, Т. Холла,

С. Сандерсона, А. В.Коротаева, Н. Н. Крадина и многих других,

см. выпуски альманаха «Время мира»).

С философией дело обстоит сложнее. Если определить ее

как мышление, направленное на предельное обоснование любых

суждений  и  построение  целостного  осмысленного образа

окружающего мира и места в нем разумных существ, то можно

304

усмотреть внутреннюю противоречивость и определенную

безнадежность в самом этом «проекте». Действительно, чем более

глубокие, специальные или достоверные основания мы изобретаем для

самых разных суждений, тем меньше шансов построить из этого

материала целостный осмысленный образ мира. И, напротив, чем

более целостен и концептуально строен такой образ, тем больше будет

сомнений относительно обоснованности соответствующих суждений,

причем от самых общих до самых конкретных, каcающихся мелких

фрагментов окружающего мира. Все сказанное только еще раз

подтверждает коллинзовское видение философии как

непрекращающегося движения «острия философской абстракции».

В противопоставлении с естествознанием и математикой становится

ясно, что это движения «в никуда», своего рода «бег на месте».

Теперь вопрос поставим так, можно ли, не теряя сущностных черт

философии — ее претензий на трактовку предельных оснований

любых суждений и целостное осмысление мироздания —

выскользнуть из паттерна «вечного возвращения» и встать на путь,

схожий с поступательным, кумулятивным развитием, основанным на

систематическом достижении познавательного консенсуса, который

характерен для математики и естествознания? Вопрос этот не является

абсолютно новым, к полной достоверности системы философии

(диалектики, логики, метафизики) стремились и Аристотель, и Прокл,

и Ибн Рушд, и Фома Аквинский, и Декарт, и Спиноза, и Лейбниц, и

Кант, и Фихте, и Гегель, и многие другие. В незападных традициях

также есть серьезные попытки построения стройных и завершенных

философских систем (Нагарджуна, Дигнага, Шанкара, Фацзан, Ибн

Сина, ал-Газали, Ибн Рушд, Маймонид и т. д.). В XX в. примерно

такая же задача ставилась Расселом и ранним Витгенштейном,

формулировалась Гуссерлем в построении «философии как строгой

науки», а проект «освобождения от метафизики» и создание

совершенного научного языка в Венском кружке был вдохновлен