Идеальный официант

И тут Клингер сделал нечто, чего Эрнест от него никак не ожидал, хотя это был совершенно естественный жест. Он пожал Эрнесту руку и даже немного задержал ее в своей. Вглядываясь в его глаза, Клингер словно хотел убедиться в его искренности. В это мгновение вся картина всплыла в его памяти — картина, запечатлевшая образ Клингера, где-то хранилась все эти годы, отравляя его воспоминания, и он невольно отдернул руку и так же невольно подумал, что Клингеру известно, о чем он сейчас думает, и, сам того не желая, он увидел его вновь таким, каким видел в тот самый день, 28 июля 1936 года; тогда, при непредвиденном появлении Эрнеста, ему нечаянно так жестоко дали понять, что он утратил свою власть над Якобом, и, возможно, уже давно. Клингер обладал способностью властвовать над людьми, даже над их мыслями.

Но еще прежде, чем они сели к журнальному столику и госпожа Мозер вошла в комнату с полным подносом, Клингер ошарашил его своим заявлением:

— Прошло много времени, но я вас помню. Вы — молодой друг Якоба. Что ж, все мы тогда были моложе.

Та беззаботность, с которой эта фраза слетела с его губ, заставляла предполагать, что Эрнест в воспоминаниях Клингера особенной роли не играл, странно только, что он вообще его вспомнил.

— Вы были застенчивым молодым человеком, идеальным официантом. Гораздо более идеальным, чем когда-то был Якоб, не говоря уже о том, что, наверное, было бы лучше, если бы я взял с собой вас, а не Якоба.

Когда госпожа Мозер пришла, чтобы поставить на стол поднос, он замолчал. После ее ухода продолжал в том же тоне:

— Угощайтесь, берите все что угодно и сколько угодно, чай или кофе. Пирог госпожа Мозер испекла сама, она великолепно готовит. Госпожа Мозер, — (которая, вполне вероятно, сидела в соседней комнате, всегда готовая к тому, что ее позовут), — это единственный человек, который у меня остался с прежних времен. Почти все, кто был рядом, либо покинули меня, либо умерли: жена, сын — почти все. — Клингер смотрел на Эрнеста, не сводя глаз. — Моя дочь осталась за океаном, у нее дети, она уже и сама бабушка.

Хотя Клингер держался так, словно, не таясь, раскрывает перед ним душу, у Эрнеста не шевельнулось желание ответить на откровенность Клингера тем же; может быть, он сделает это позже, но не сейчас. Хотел ли Клингер своей открытостью завоевать его доверие, чтобы как можно скорее добиться желаемого? Не хочет ли Клингер просто как можно быстрее и как можно больше выведать у него о Якобе? У Эрнеста не было права задавать ему вопросы, да и рассчитывать на ответ у него не было оснований, и все же очень интересно, почему, собственно, Клингер вдруг так разоткровенничался. Эрнест ожидал увидеть необщительного, дряхлого старика и вдруг увидел перед собой мужчину с конституцией шестидесятилетнего, не дряхлого брюзгу, а, напротив, словоохотливого человека в добром здравии. У Эрнеста создавалось впечатление, что тот, к кому он пришел со своими требованиями, сам собирается от него что-то истребовать, наверное правду о Якобе. Но какую? Клингер мог и не знать, что Эрнесту правда неизвестна. Правду он знал не больше, чем Клингер, зато у него были в запасе новости, как-никак два письма от Якоба.

Клингер привык сам распоряжаться своим временем, поэтому для него было абсолютно естественно распоряжаться временем тех, кто отрывал его от дела по тому или иному поводу. Он не тратил времени на лишние церемонии и вместе с тем выказывал дружелюбную расположенность, или, по крайней мере, старался создать такое впечатление. У Эрнеста оставалось мало времени для размышлений, он понял, что действовать планомерно не сможет, да у него и не было никакого плана. Он выбрал кофе и взял кусок пирога: отказываться было поздно. Он не был голоден, но решил съесть свой кусок пирога до последней крошки.

Клингер откинулся в кресле. Некоторое время он сидел неподвижно, не наливая себе ни чаю, ни кофе, пирог тоже не тронул, но внезапно выбросил вперед руку, указательным пальцем целя в Эрнеста:

— Тогда, в мансарде, под крышей, вам, должно быть, пришлось очень несладко.

Этого Эрнест тоже никак не ожидал.

Картина, которую он увидел 28 июля 1936 года и которая врезалась ему в память навсегда, представляла двоих мужчин в следующих позах: один стоял, расставив ноги, лицом к двери, повернувшись к наблюдателю, в то время как другой стоял перед ним вплотную на коленях, причем настолько близко, что суть происходящего не вызывала никаких сомнений. Тот, что был значительно старше, так низко склонился над спиной более молодого, который годился ему в сыновья, что почти касался лбом его плеча. Стоявший на коленях был обнаженным, второй снял с себя лишь часть одежды. Один был Клингер, другой — Якоб. У Клингера на манжетах были золотые запонки с его инициалами.