Идеаль

Его никто не подготовил к тому, что он увидел. Эду стало получше, так сказал Льюис, он и вправду лежал уже без кислородной палатки – она наготове дожидалась у стены, когда понадобится опять, – но вид у него был достаточно плачевный. Кожа сделалась прозрачной, кровь в жилах голубела, как тени на январском снегу, глаза запали, почему-то даже казалось, что он за эти несколько часов сильно убавил в весе. Несмотря на слабость – особенно голос у него обессилел, – он при появлении Джеймса словно весь осветился радостью. В чем это выразилось, трудно сказать, он лежал беспомощный, как младенец, даже улыбнуться честь по чести не в состоянии, но видно было, что ум его, дух, что ли, запертый в глубине, оставался живым и деятельным.

– Джеймс, дружище, – произнес он почти шепотом. – Здорово!

– Доброе утро, Эд.

Он подошел к кровати, объятый робостью, по-кроличьи обеими руками держа перед грудью шапку и выставив вперед подбородок, кроткий, как Итен Аллен, когда Джедидия Дьюи, незадолго до Тайкондероги, пропесочил его за стрельбу по церковному колоколу.

Палата была одноместная – шкаф, лампа, высокий прикроватный столик, несколько закрытых полок по стенам, дверь в ванную, один стул и одно широкое окно, а за окном – Беннингтонский обелиск и вдали – гора. Эд в пижаме, которую привезла из дома Рут, темно-красной с черным воротником, японской, что ли. Седые волосы торчат на голове в разные стороны, а под волосами на лбу мелкие капельки пота. Он протянул Джеймсу руку для рукопожатия, хотя у них не было такой привычки и в другое время они оба сочли бы этот жест искусственным, чужеродным и сомнительным, как улыбка продавца. По лицу Эда можно было догадаться, что он жмет изо всех сил.

– Здорово, здорово, – повторил он. – Льюис сказал, что постарается тебя сюда заманить.

– Незачем было и заманивать, Эд. Я рад, что тебе лучше.

– Прости, что я так у тебя расклеился. – Эд слабо улыбнулся и слегка качнул головой. – Сам же, чертушка, и виноват. Тридцать лет мне твердили, чтобы бросил эти сволочные сигары.

Джеймс посмотрел ему в глаза, пожевал губами, набираясь храбрости, но потом передумал и посмотрел в пол.

– Неудобное это дело, болезнь, будь она неладна, – сказал Эд. – На ферме все к черту летит. Ну, да… – Он, не поворачивая головы, перевел взгляд в окно. – Надо думать, раз я до сих пор не разбогател, то теперь уж что там.

– Знаешь ведь, как оно в Вермонте бывает, – сказал Джеймс. – Может, на будущий год.

Эд кивнул с полуулыбкой.

– Может быть. – Он на секунду прикрыл глаза. А когда открыл, то сказал: – Ты, наверно, надеешься, что этот парень Льюис когда-нибудь возьмет на себя твою ферму?

– Не знаю. Мне все равно. В завещании я его записал, после Салли. – Он улыбнулся, найдя в этом смешную сторону, и взглянул на Эда. – Надо было вычеркнуть вредную старуху, оставить без гроша.

Эд улыбнулся в ответ.

– Смешная штука – жизнь, – проговорил он.

Джеймс задумчиво кивнул, сунул руки в карманы комбинезона, потом спохватился, потряс головой.

– Эта Салли самому дьяволу родная теща, – сказал он.

Но Эд будто услышал что-то совсем другое – или знал, что Джеймс не то хотел сказать, – и задумчиво отозвался:

– Она красавица была редкая. – И голос его сразу зазвучал грустно-грустно. Он повернул голову, чтобы удобнее было смотреть на обелиск и гору. Джеймс не нашелся что ответить, и тогда, немного помолчав, Эд вдруг сказал: – Жаль, не увижу я выборов по телевизору.

Джеймс удивленно поднял брови.

– Не доживу, – пояснил Эд без драматизма. – Такие вещи иногда знаешь. Жаловаться мне нечего, я и не думаю жаловаться. Только вот хорошие выборы я всегда любил смотреть.

– Нет, ты погоди, Эд…

Но он с полуулыбкой отмахнулся:

– Да ты не обращай внимания. Меня на небо возьмут. За мной если какой грех и числится, то разве, что слишком мало в жизни грешил, на ломаный грош не нагрешил. В помыслах – это бывало. Может, там помыслы зачтут.

Беннингтонский обелиск матово белел в лучах солнца. Он высился на вершине холма, вознесясь над долиной, а со всех сторон его обступили горы. Белоснежный и красиво расположенный, он все равно представлял собой сооружение безобразное, так утверждали те, кто хоть мало-мальски смыслил в таких делах. И Джеймс Пейдж в том числе. Но и безобразное, все равно он как патриот его любил н считал, в общем-то, вполне подходящим: массивный монумент, высокий, весомый, сложенный не из вермонтского мрамора, а из грубого олбанского известняка, простого и неотесанного, как люди, чью память он увековечивает, – как полковник Старк, например, один из предков Джеймса, прославившийся тем, что однажды, сидя на заборе, завидел неприятеля и заорал своим солдатам: «Англичане идут! И мы их одолеем, а не то ляжет Молли Старк нынче спать вдовой!» Чуть западнее обелиска возвышалась серо-голубая Антониева гора, кое-где на ее склонах еще проглядывали пятна зелени или виднелось одинокое дерево, еще не обронившее бурой листвы, вернее всего – тополь, он уходит последним. А дальше было небо, чистое и голубое.