Ида Верде, которой нет

Лозинский ждал ее, но — вот некстати! — был растерян не меньше, а быть может, и больше. Думал все утро: вдруг не придет? Да, скорей всего, не придет. Нет, точно не придет! Но она пришла и вот стоит перед ним в серой шелковистой шубке, пряча руки в муфту, с отрешенным лицом и пепельными волосами, растерянная, беспомощная — сейчас хватай в охапку, стискивай в объятиях, прижимай к груди. Но он сам растерян и потерян. Что делать?

Он сделал шаг вперед.

Нахимзон, крутившийся тут же, подсунул какие-то бумажки.

Лозинский сделал рукой отстраняющий жест, и Нахимзон исчез. Однако минута была упущена.

Стоп-кадр закончился. Пленка закрутилась. Еще несколько замедленных движений и — быстрей, быстрей, быстрей! Засуетилось-загудело время. Кто-то вбежал, хлопнув дверью. Что-то сказал. Выбежал. Пресс-папье с грохотом свалилось на пол. Стул заскрипел.

Лозинский с облегчением перевел дух.

Все правильно. Не надо никого хватать, стискивать, прижимать. Не время. Какая-то глубинная часть его существа точно знала: не поддаваться! Не выходить из роли режиссера! Не показывать чувств и желаний! Не нарушать деловых отношений! Иначе — конец. Съест его барышня. Съест с потрохами. А он еще будет просить, чтобы съела. Ну нет!

Он указал Зиночке на стул, а сам устроился на краю стола.

Закурил сигарету.

Заговорил быстро, деловито:

— Детективная серия… Убийства на раскопках… Вам, должно быть, близкая тема… Идет отбор актеров… Не хотите ли?.. Я видел вашу съемку у Пальмина — рысьи глаза… Очень киногенично… Каждый день в девять утра в моей студии здесь, на фабрике… Изучаем киножест, мимику… Разыгрываем сценки… Съемки начнутся весной, когда сойдет снег…

Зиночка кивала, внимательно глядя на него снизу вверх холодными глазами, и ему казалось, что его изучают и оценивают. Было неловко. Он сбился на секунду, потерял слова, но быстро взял себя в руки и выровнялся.

Она же думала о другом.

— А что с той съемкой, которую вы сделали на раскопках? — спросила она.

Он помолчал.

Показать пленку? Чтобы она увидела, как следит камера за ее лицом, как ловит малейшие колебания тела, как любуется закинутыми за голову тонкими руками и линией нежной шеи? Ведь он сам тогда, отодвинув в сторону оператора, встал за киноаппарат.

— Съемка хорошая, — неопределенно сказал он. — Она в архиве сейчас. Как-нибудь я вам покажу. Так придете на занятия?

Она кивнула и, встав, протянула ему холодную ладонь.

Он дотронулся до пальцев.

Словно обжегшись, они одновременно отдернули руки друг от друга.

Глава девятая Сумасшедшее шоу

Всем знакомым и некоторым незнакомым — наугад по адресной книге — Пальмин разослал приглашения на «Чарльстон». В приглашениях просмотр с последующим представлением значился как «фильмовый концерт с кусающимися часами, битвой пельменей и еженедельным обзором Вселенной».

Премьеру Пальмин решил провести в только что открытом клубе архитекторов — любопытном сооружении, недавно отстроенном по эскизу знаменитого Родченко кем-то из молодых архитекторов-функционалистов. Новое московское чудо: пять стеклянных коробок с металлическими гранями, поставленных одна на другую. Москвичи тут же дали дому прозвище «Стеклянный чемодан».

Народу в «Чемодане» собралось немало.

С устройством вечеринки Дмитрий Дмитрич совершенно, как он выражался, запыхался. Помощников не терпел, а сам начинал все путать и плутать, как только из мира фантазии перебирался в мир реальный. Специально сочиненные им икорные закуски в виде маленьких часиков были напрочь испорчены нерадивым поваром. Для задуманного парада коктейлей не хватало как минимум двух сотен фужеров, к тому же «служитель алкогольной музы», присланный соседним питейным заведением, оказался крайне нерасторопным и больше болтал языком о «сочинении коньяк-романов и шампань-новелл», чем разливал.

Пальмину виделась одна картина, а получилось… то, что получилось.

Он готов был расстроиться.

Мало веры было и в киномеханика, который после пробного просмотра воспылал личной ненавистью к фильму и что-то гнусавил про неправильную перфорацию пленки.

Рунич еще не появлялся.

Лозинский мелькнул на лестнице первого этажа — той самой лестнице Родченко-Лисицкого, которая обрывалась на семнадцатой ступеньке посреди залы, никуда не ведя, — и исчез.

Примчались после спектакля знакомые актеры кукольного театра и развернули «шоу официантов»: трое превратились в кукловодов, и коктейли полетели к гостям из рук танцующих и поющих марионеток, а две девицы украсили себя горжетками из живых кошек, чем тоже умножили кутерьму.

Лозинский покрутился в толпе и уехал.

Ну не чувствовал он себя здесь своим. Ну не понимал, где пышет глупость, а где искрится оригинальность. Слишком все лукаво для него. В этой компании он как будто терял слух и уже не был уверен в своем вестибулярном аппарате. И потом — он очень не любил кошек. Их пристальный взгляд. Если поблизости оказывалась кошка, она умудрялась в самый неожиданный момент прыгнуть к нему на плечо или колени и замирала, прижавшись дурной инопланетной плотью.