Язык в революционное время

Бен-Иегуда поставил акцент на создании слов, которых не хватало в языке, «фабрике слов», как ее насмешливо назвали ивритские писатели, однако не ясно, мог ли он сам свободно говорить на иврите. За много лет он изобрел множество слов, включая названия для таких простых понятий, как полотенце, носовой платок, кукла, мороженое, велосипед, солдат, щетка, иммиграция, симпатия, сосиска, бабочка, полиция, ресторан, искусство, самолет, словарь, телеграмма, контора, упражнение, поезд, кинофильм и множество других слов, в которых сегодняшний носитель иврита не признает неологизмов (см.: Sivan 1986:24–27; и тематический список в Fellman 1973:67–69). Множество новых слов создали также Комитет языка иврит, Армия обороны Израиля, политики, писатели и переводчики, наиболее заметными из которых были Черниховский и Шлёнский. Некоторые из этих слов вошли в общее употребление, а некоторые остались в одном-единственном тексте, и это на самом деле не важно — ведь само изобретение порождало проблему и вакуум, который впоследствии мог быть заполнен другим неологизмом. Важно не «существование» ивритского слова в словаре в том или ином случае, а прежде всего существование ивритской социальной базы и идиолекта в данной сфере жизни или в данной профессии, способных привлекать эти слова, усваивать их и интегрировать в активную профессиональную и систематическую сеть. Кроме того, принципиально развитие продуктивных грамматических моделей, которые делали возможным создание новых слов и их упорядоченное внедрение как в письменную, так и в устную речь. Когда Черниховский придумывал какие-то слова и использовал их в своих стихах (добавляя сноски с переводом на четыре языка: русский, немецкий, английский и обязательно научный термин на латыни), это одновременно было освоением ивритской поэзией тематики природы, ботаники, анатомии, поэзии и поэтики, т. е. частью целого «комплекса возрождения» и выходом из духовного «гетто». Так что по чистой случайности слово тут саде, появившееся в поэзии, укоренилось в иврите для обозначения клубники, а тут сне для малины не прижилось (на израильском иврите «малина» — петель).

Поэтому очевидно, что перечни слов, попытки кодификации норм языка, битвы между пуристами и новаторами и общественное сознание, принимавшее или отвергавшее нововведения, — все это играло свою роль в возрождении, наполняло и расширяло новую языковую структуру. Без всего этого не произошло бы столь удивительной экспансии израильского языка и израильской культуры, университетов, технологии и т. п.

* * *

Социальное завоевание Бен-Иегуды проявилось в том факте, что он стал символом неутомимой пропаганды возрождения языка иврит. Возможно, он не был первым и точно не был последним, но на какое-то время он стал знаменосцем. Хотя из-за того, что он был одним из ведущих сторонников «Плана Уганды» («предателем» в глазах Второй алии) и поддерживал «буржуазную» политику, рабочие Второй алии относились к нему равнодушно или даже враждебно. Один из «святых» Второй алии, А. Д. Гордон, назвал его «мистер Бен-Иегуда» (в статье «Ответ рабочего на воззвание мистера Бен-Иегуды к рабочим»), и это звучало довольно обидно. Более того, Бен-Иегуду воспитала еще Хаскала, и только после его эмиграции в Эрец Исраэль в России возникла элитарная ивритская литература, многие деятели которой с пренебрежением относились к нему, к его старомодному ивриту и к его «фабрике слов». Во всяком случае, хотя Бен-Иегуда принял сефардское произношение, он практически не имел успеха в Иерусалиме. Иврит, на котором говорили в его доме, был, по-видимому, довольно слабым. Когда Элиезер хотел, чтобы жена налила ему чашку кофе с сахаром, ему не хватало слов «чашка», «блюдце», «наливать» и «ложка», поэтому он говорил: «Возьми это, сделай это, принеси мне это, и я выпью» (Fellman 1973:38). По сообщению Йосефа Клаузнера, посетившего его в 1912 г., Бен-Иегуда общался с женой жестами и знаками, и чаще всего она не понимала простейших слов на иврите (хотя большую часть времени он все равно был погружен в свой словарь).