Язык как инстинкт

Теперь возьмем АЯЖ, где жест, означающий «я» — это указание на грудь говорящего, жест, означающий «ты» — это указание на партнера. Что может быть более очевидно? Можно было бы предположить, что использование «ты» и «я» в АЯЖ будет так же защищено от ошибок, как и умение указывать рукой, которым овладевают все дети, и глухие, и слышащие, прежде, чем отпразднуют свой первый день рождения. Но для глухих детей, как выяснила Петитто, указывание — это не указывание. Дети использовали жест указывания на своего партнера по разговору, чтобы выразить «я», и делали это точно в таком же возрасте, в котором слышащие дети используют звучащее слово ты, чтобы выразить «я». Для детей жест являлся лингвистическим символом в чистом виде; тот факт, что он на что-то указывал, не воспринимался как относящийся к делу. Такой подход правилен при изучении жестовых языков; в АЯЖ указующее движение руки сродни лишенному самостоятельного значения гласному или согласному звуку, являющемуся компонентом многих других знаков, таких как «конфеты» или «уродливый».

* * *

Есть еще одна причина, по которой мы должны застыть в восхищении перед простым актом усваивания нового слова. Ученый-логик У. В. О. Квин просит нас представить себе лингвиста, изучающего недавно открытое племя. Мимо проносится кролик, и туземец кричит: «Gavagai» (Гавагай!) Что значит «гавагай»? Логически рассуждая, это должно значить «кролик». Это может относиться к какому-то определенному кролику (например, по кличке Флопси). Это может обозначать любое покрытое мехом существо, любое млекопитающее или любого представителя биологического вида зайцев (например, Oryctolagus cuniculus), или любого представителя данной подразновидности (например, шиншилловый кролик). Это слово может обозначать скачущего кролика, скачущее существо, кролика вместе с землей, по которой он скачет, или процесс скакания вообще. Это может означать «существо, оставляющее следы» или «место обитания кроличьих блох». Это может обозначать верхнюю половину кролика, кроличье мясо живьем или обладателя по крайней мере одной кроличьей ноги. Это может обозначать все, что угодно, от кролика до машины марки бьюик. Это может обозначать собрание неразъединенных частей кроличьей тушки или: «Ого! Снова кроликообразность!» или: «Крольчает» по аналогии со «Светает».

Та же проблема возникает тогда, когда в роли лингвиста — ребенок, а в роли туземцев — родители. Каким-то образом ребенок должен интуитивно почувствовать правильное значение слова и обойти стороной способное свести с ума количество логически безупречных альтернатив. Это частный случай более общей проблемы, которую Квин называет «посрамление индукции» и которая актуальна для ученых и детей вроде них: как им удается с таким успехом пронаблюдать конечный набор событий и сделать правильные обобщения относительно всех будущих событий такого же рода, отклонив бесконечное количество ложных обобщений, которые тоже согласуются с первоначальными наблюдениями?

Всем же остальным пренебрежение индукцией сходит с рук, не потому, что мы — ученые-логики с широким взглядом на мир, а потому что, на свое счастье, мы с рождения «зашорены», что позволяет нам делать только определенный вид предположений (вероятно, правильных) об устройстве мира и его обитателей. Давайте считать, что ребенок овладевающий словами, обладает сознанием, разделяющим мир на дискретные, несвободные и способные к сцеплению объекты и на действия, которые с ними происходят, и что ребенок формирует ментальные категории, которые группируют предметы одного вида. Давайте также считать, что детский мозг ждет от языка наличия в нем слов для обозначения предметов и слов для обозначения действий, а ими в какой-то степени являются существительные и глаголы. Тогда, по счастью, собрание неразъединенных частей кроличьей тушки, «обскаканная» кроликом земля и «прерывистое кроликование» не покажутся им возможными значениями слова «гавагай».

Но может ли на самом деле существовать предопределенная гармония между сознанием ребенка и его родителя? Многие мыслители от самых туманных мистиков до строжайших логиков объединились исключительно для атаки на здравый смысл, утверждая, что разница между объектом и действием изначально заключена не в самой действительности и даже не в нашем сознании, но накладывается на нас языковыми различиями между существительными и глаголами. А если именно слово изображает предмет и действие, то понятия предмета и действия не могут содействовать усвоению слова.