Язык фольклора. Хрестоматия

Высота-ли, высота поднебесная,
Глубота-ли, глубота океан море
Широко раздолье по всей земле

и проч.

Любуясь свободно этим национальными миром, так живо выражающимся в самом слоге языка, мы вместе с тем видим здесь только момент языка, первую ступень, определение, от которого он должен отрешиться, чтобы потом, вместе с народом, в котором пробудится общее значение, стать выражением общего, – на этой ступени, при исключительно национальном определении, ему недоступного [79–80].

В народных песнях высказывается народ; в них он является со всем своим богатством, во всей своей силе; они также изустно повторяются, они поются; и здесь элемент музыкальный, соединяясь с поэтическим созданием, также высказывает дух народа. Они так же простираются над пространством и временем, как всё, что дышит цельною, неразрывною жизнью. Сюда можно отнести сказки народные, как тоже поэтические создания; редкие из них не принимают песенных форм. Это всё мир изустного слова, живого глашения; здесь нет и тени начертанной буквы или бумаги, и в то же время этот мир изустного доказывает, что и без этой внешней помощи пера и бумаги, остаются незыблемыми слова, создания в слове, – живут и сохраняются неизменно и бесконечно; но зато здесь всё, что вырвано из преходящего, всё, что помнится и неизменно ясно сохраняется, уже прекрасно [84].

В древних песнях Кирши Данилова встречаем мы то же употребление, несправедливо принимаемое Калайдовичем за сибирское. Например: хоть нога изломить, а двери вышибить. В народе до сих пор в пословицах и поговорках сохранилась эта старинная форма, например поговорка: рука подать [96].

… что народ вообще более сохраняет язык, что речь гласная, произносящаяся, более дружна со звуками, что и естественно, и более удерживает полногласие, тогда как молчаливое письмо враждебно звукам, тем более повторяющимся, по-видимому, без нужды, – враждебно полногласию. Во-вторых, вероятно, что эта полная форма прилагательных шла хорошо к протяжным песням, исчерпывавшим каждый звук слова; в пении не пропадают буквы, звуки; пение не пренебрегает ими, но заставляет раздаваться, – а эта полная форма так кстати и хороша в пении. Поэтому, может быть, и теперь ещё есть песни, в которых раздаётся эта форма песни, в которых поётся, например, про:

Солдат беглыих, людей бедныих [102]

…Не всякая живая речь народа умирает; выражения, в которые он слагает свои практические заметки, результаты своих наблюдений, – ещё лучше, его песни, также сказки, предания, где поэтически являет он всю глубину своей сущности, не пропадают по произнесении; рождается отзыв, и, повторяясь в течение долгих времен, они доходят до позднейших потомков. Но, во-первых, очень трудно определить время песен и пословиц, если исторические события не помогут положительно; во-вторых, самый язык песен, повторяясь в разные времена, произносясь живыми устами, невольно изменяется и принимает в себе иногда оттенок или слово, современные эпохе их произношения; но это только в отношении к языку, и то скорее в внешней стороне его; поэтический характер и дух языка также, большей частью и почти всегда, не меняется. Черкесы пятигорские, Алюторы в песнях, собранных Киршею Даниловым, явно не изменяют древнейшего этих слов характера песни. Даже в отношении к языку можно устранить многое, неловко приставшее к древнейшему его виду, и если многое прибавилось, изменилось, утратилось, при живом повторении, то также многое сохранилось, потому что песня, и также другие создания народные, передавалась и изменение в ней было разве невольное. Пословица говорит: из песни слова не выкинешь.

Есть песни, мне кажется, очень древние, восходящие, может быть, к баснословному периоду нашей истории; но, как мы сказали, очень трудно определить время живых памятников народного языка; и поздно, очень поздно пишутся они на бумагу [111–112],

Наш язык, наш синтаксис имеет особенный характер, и то, что можно сказать на русском, едва ли можно сказать на каком-нибудь языке. Приведем в пример такие слова нашей песни:

Я у батюшки в терему, в терему,
Я у матушки в высоком, в высоком.