Явка в Копенгагене: Записки нелегала

Пенза I, Пенза II, Рузаевка, станция Лиски Воронежской области— это уже территория, где был остановлен враг. Кругом воронки, стреляные гильзы от зенитных пулеметов. Украина, Харьков. Вокзал — сплошные руины. Где-то из стены под этими руинами торчит кран, а из него непрерывной струйкой течет вода. Умываются обнаженные по пояс солдаты. Водопровод уже работает, хотя кругом все начисто разрушено. У водоразборных колонок стоят очереди за водой с ведрами, банками, бутылками. Пирожки!!! Прямо на улице! Этакие большие пирожки! Просто огромные! И дешевые! Пирожки с фасолью, с картошкой! Вареная картошка со сметаной! Вволю! Такого изобилия в еде мы давно не видели! Такого богатства! Таких деликатесов! В растерзанной, разграбленной, недавно освобожденной Украине и вдруг — с едой так вольготно! А огромный «блошиный» рынок Харькова! Там было все — от кильки до хромовых сапог, порой на картонной подошве, искусно сделанной под кожу: выйдешь из дому в дождливую погоду, а домой вернешься в одних голенищах. Море людей. И над всем этим скопищем людским скорбные звуки трубы: слепой музыкант, уставившись в небо незрячим взглядом, играл «Ермака». Играл искусно. Обожженное, все в шрамах лицо его становилось багровым от натуги. Люди стояли и слушали, клали деньги в его засаленную кепку.

Поезд медленно, но верно приближался к Киеву. Перед самой Дарницей наш вагон отцепили, так как лопнула рессора. Отец ушел добывать хлеб. Вагон тем временем починили, прицепили к какому-то составу, и мы поехали, без отца. Каким-то образом он сумел уже под самым Киевом нас нагнать. Отец притащил пять огромных желтых караваев из кукурузной муки. Паляницы эти очень крошились, хотя были необыкновенно вкусными. Ночью в небе над нами летали ночные истребители. Доносились глухие раскаты грома. Оказывается, бомбили Дарницу. Утром, проезжая территорию, подвергшуюся бомбежке, мы видели воронки от бомб, убитую лошадь, разбитые зенитки на берегу Днепра, сгоревший тягач.

На горизонте Киев. Сверкающий остатками позолоты, зияющий черными провалами купол Киево-Печерской лавры. Поезд медленно движется по временному шаткому деревянному мосту через Днепр, наведенному саперами сразу после освобождения Киева. На площадках моста — зенитные установки, часовые. В вечернем небе над Киевом, помигивая зелеными огоньками, барражируют ночные истребители. Заночевали на площади перед вокзалом, наполовину разрушенном, положив наш старый фамильный ковер прямо на асфальт и укрывшись всем, что у нас было. Ночью бомбили аэродром, находившийся неподалеку. Одна крупная фугаска грохнула где-то совсем рядом. Земля заходила ходуном. Тошнота подступила к горлу.

Киев. Апрель 1944 года. На улицах много военных парней и девушек с красными ленточками на шапках. В Киеве сейчас размещается штаб партизанского движения. Полностью разрушенный Крещатик.

Питаемся по талонам в столовой, называемой здесь «Удальня». Через три дня отец получил назначение прокурором в отдаленный район Киевской области, и вот мы туда едем. Мучительная пересадка на станции Цветково. Снова ночуем на нашем ковре на полу крошечного вокзала. Еще довольно холодно. Утром, пройдя километра полтора, таща на себе все наши вещи, мы с трудом добираемся до товарного поезда, стоящего на запасных путях. Взбираемся на груженную каменным углем открытую платформу и почти сразу трогаемся. Каменноугольная пыль взвихривается на ходу поезда, набивается в нос, глаза, уши, за шиворот… Но мы едем. И это главное. Вечереет. Вот наконец чудом уцелевшая станция Звенигородка. Корсунь-Шевченковский котел захлопнулся так быстро, что многие станции железной дороги немцы не успели взорвать, поскольку снабжение немецких войск шло до последнего момента. Мы слезаем с платформы черные, как негры. Умываемся из колонки, где заправляются паровозы. Чуть отвернул вентиль— на тебя обрушивается водопад. Другого источника воды здесь нет. Нас встречает ястребок[12] — молодой парень, вооруженный немецкой винтовкой. Погружаемся на трофейную военную повозку, запряженную парой лошадей. До райцентра шесть километров.