Яства земные

Зулейка20! Для тебя я бросил пить

Вино, что наливал мне виночерпий.

Из-за тебя я - Боабдил21, в Гренаде

Слезами олеандры оросил,

Которые цвели в Хенералифе.

Царица Савская, я Соломоном был, когда из Южной стороны далекой ты приезжала, чтобы предложить нелегкие мне разгадать загадки.

Фамарь22, я братом был твоим, я был Амноном, и умирал от горя потому, что обладать тобою был не вправе.

Когда за голубицей золотой следя на кровле своего дворца, Вирсавия, я вдруг тебя увидел, нагую и готовую к купанью, я был Давидом, тем, кто приказал, чтоб мужа твоего на смерть послали.

О Суламита23! Я тебя воспел в стихах, благоговейных, как молитвы.

И я был тем, кто от любви стонал в объятиях прекрасной Форнарины24.

Зубейда25, я тот раб, что рано утром на полдороге к площади базарной с тобою встретился; я нес на голове порожнюю корзину, приказала ты за собой мне следовать затем, чтобы ее наполнить до отказа цитронами, лимонами, сластями и пряностями разными. Потом, поскольку я понравился тебе и был уставшим, ты мне разрешила ночь провести в компании с тобой, твоими сестрами и сыновьями шаха. Мы занимались тем, что до утра рассказывали каждый в свой черед историю своей любви пред всеми. Когда настала очередь моя, то я сказал: Зубейда, до сих пор со мной историй не случалось в жизни; ну а теперь тем более не будет: ведь ты - вся жизнь моя. - Все это говоря, носильщик наш плодами насыщался. (Я вспоминаю, что совсем ребенком мечтал о сухом варенье, о котором так часто говорится в "Тысяче и одной ночи". Я ел его потом, оно было в розовом масле, и один мой друг говорил мне, что еще его приготавливают с личи.)

О Ариадна! Странник я - Тезей,

Оставивший тебя навеки Вакху,

Чтобы продолжить путь свой.

Эвридика! Прекрасная моя, я твой Орфей,

Который в царстве мертвых потерял

Тебя из-за единственного взгляда,

Не в силах более тебя не видеть.

Потом Мопс спел

БАЛЛАДУ О НЕДВИЖИМОМ ИМУЩЕСТВЕ

Когда вода в реке заметно поднялась,

Одни надеялись, что на горе спасутся,

Другие думали: полям полезен ил,

А третьи говорили: все погибло.

Но были те, кто не сказал ни слова.

Когда река совсем из берегов вдруг вышла,

То еще виднелись деревья кое-где,

Там - крыша дома, здесь - стена и колокольня,

А за ними - холмы. Но было много мест,

Где больше не виднелось ничего.

Одни пытались гнать стада повыше в горы,

Детей своих несли другие к утлым лодкам,

А третьи - драгоценности несли,

Несли съестное, ценные бумаги

И легкие серебряные вещи.

Но были те, кто ничего не нес.

На лодках плывшие проснулись рано утром

В неведомой земле - одни в Китае,

В Америке - другие, третьи - в Перу.

Но были те, кто навсегда заснул.

Потом Гузман спел

ПЕСНЮ О БОЛЕЗНЯХ,

из которой я приведу лишь конец:

...Лихорадку подхватил в Дамьетте26,

В Огненной Земле оставил зубы,

В Сингапуре весь покрылся сыпью

Белой и сиренево-лиловой.

В Конго ногу грыз мою кайман.

В Индии случилось истощенье

От него зазеленела кожа

И прозрачной сделалась.

Глаза

Стали неестественно огромны.

Я жил в светлом городке; каждый вечер в нем совершалось множество преступлений, однако неподалеку от порта продолжали плавать галеры, которые никогда не были заполнены. Однажды утром я отбыл на одной из них; губернатор города подкрепил мою затею силой сорока гребцов. Мы плыли четыре дня и три ночи; они истощили из-за меня свои недюжинные силы. Монотонная усталость усмирила их бурную энергию; они перестали непрерывно ворочать воду; они сделались красивее, мечтательней, и память об их прошлом утонула в огромном море. Под вечер мы вошли в город, изрезанный каналами, город цвета золота или пепла, который назывался Амстердам или Венеция и в соответствии с этим был коричневым или золотым.

IV

Когда в садах у подножия холма Фьезоле, на полдороге между Флоренцией и Фьезоле, в тех самых садах, где любили петь еще во времена Бокаччо Памфило и Фьяметта,27 кончился слишком солнечный день и наступила светлая ночь, Симиана, Титир, Менальк, Натанаэль, Елена, Алкид и другие были вместе.

Перекусив лишь сладостями, которые зной позволил нам съесть на террасе, мы вышли в аллеи и теперь под впечатлением музыки бродили среди лавров и дубов, ожидая часа, когда можно будет растянуться на траве и отдохнуть возле прудов, которые приютила зеленая дубовая роща.

Я переходил от одной группы к другой и, слыша лишь обрывки разговоров, понял, что все говорили о любви.

- Всякое наслаждение, - говорил Элифас, - благо, и оно должно излиться.

- Но всякое - не для всякого, - отвечал Тибулл, - нужно выбирать.

Поодаль Теренций рассказывал Федру и Баширу:

- Я любил девочку из племени кабилов, с черной кожей и совершенным телом, едва созревшую. Озорство подростка во время близости сочеталось в ней с опытностью зрелой женщины, что обескураживало меня. Она была тоской моих дней и усладой моих ночей.

И Симиана с Гиласом:

- Это маленький плод, который часто просит, чтобы его съели.

Гилас пел:

- Бывают маленькие радости на обочинах наших дорог, эти терпкие украденные плоды подчас желаннее самых сладких.

На траве возле воды мы сели: