Ястребы Утремера

При нем был только охотничий кинжал в богатых парчовых ножнах. Он не носил броню, и его костюм из пылающего шелка, украшенный золотом, был причудливой смесью европейского и восточного праздничных нарядов. В одной руке, на каждом пальце которой сверкал большой драгоценный камень, он держал золотой кубок вина. Группа пьяных гуляк вертелась позади него — миннезингеры[16], карлики, танцовщицы, собутыльники, праздные гуляки, моргающие, словно совы при свете дня. Все лизоблюды и прихлебатели, таскающиеся за богатым и вырождающимся лордом, толпой следовали за своим хозяином — отбросы обеих рас. Роскошь Востока быстро привела к разорению барона фон Гонлера.

— Ну, — вскричал барон, — кто же это здесь желает прервать мой праздник?

— Любой пьяница должен знать Кормака Фицджеффри, — прорычал всадник, его губы скривились в презрительном оскале, обнажив крепкие зубы. — У нас с тобой счеты.

Имени и тона Кормака было достаточно, чтобы отрезвить любого пьяного рыцаря Утремера. Но фон Гонлер был не только пьян, он — деградировавший дурак. Барон сделал большой глоток, а его пьяная шайка с любопытством уставилась на свирепую фигуру, возвышающуюся на другой стороне сухого рва, о чем-то тихо шепчась друг с другом.

— Когда-то вы были похожи на мужчину, фон Гонлер, — сказал Кормак тоном, переполненным яда. — Теперь вы стали опустившимся распутником. Ну, это ваше дело. Меня интересует сейчас другое, — почему вы отказали в помощи сьеру де Жисклину?

Одутловатое, надменное лицо немца приобрело высокомерный вид. Он горделиво сморщил толстые губы, в то время как его затуманенные глаза заблестели над выпуклым, как у совы, носом. Он был образчиком напыщенной глупости, которая заставила Кормака заскрипеть зубами.

— Кем был этот француз для меня? — сказал барон жестоко. — Это была его собственная ошибка — он мог бы выбрать из тысячи девушек, но молодой дурак попытался увести ту единственную, которую шейх оставил для себя. Он — непорочная честь! Ба!

Он добавил грубую остроту, и его окружили собутыльники, крича в радостном веселье, прыгая в дикой пляске, извиваясь в непристойных позах. Кормак внезапно издал рев львиной ярости, заставив их остановиться.

— Конрад фон Гонлер, — прогремел разъяренный гэл, — я называю тебя лжецом, предателем и трусом: подлец, трус и негодяй! Вооружайся и выезжай сюда на равнину. И поспеши — я не могу тратить много времени на тебя, я должен убить тебя быстро и отправиться за другими подонками, что убежали от меня.

Барон рассмеялся цинично:

— Почему я должен сражаться с тобой? Ты даже не рыцарь. Ты не носишь рыцарский герб на своем щите.

— Отговорки труса, — бушевал Фицджеффри. — Я ирландский вождь, и я раскалывал черепа людей, к чьим сапогам вы даже не достойны прикоснуться. Вооружитесь и выйдете на мой вызов, или вы просто ничтожный трус, каким я и считаю вас?

Фон Гонлер рассмеялся презрительно.

— Я не собираюсь рисковать своей шкурой в битве с тобой. Я не буду драться, но мои люди нашпигуют тебя арбалетными болтами, если ты не уберешься.

— Фон Гонлер, — голос Кормака был низким и страшным, переполненный угрозой, — вы бьетесь или умрете в холодной крови?

Немец внезапно разразился глупым смехом.

— Слушайте его! — взревел он. — Он угрожает мне — он на другой стороне рва, с поднятым разводным мостом, а я здесь, в окружении моих приспешников!

Он ударил себя по жирному бедру и продолжил свой дурацкий смех, в то время как его прихлебатели, мужчины и женщины, которые выслуживались перед ним, радостно смеялись и оскорбляли мрачного ирландского воина, проклинали его и показывали непристойные жесты. И вдруг Кормак с горьким проклятием поднялся в стременах, сорвал свой боевой топор, висевший на седельной луке, и метнул его со всей силы.

Воины на башнях закричали, а танцовщицы подняли истошный визг. Фон Гонлер думал, что он вне его досягаемости, но не существует такой вещи, как «вне досягаемости» от мести ирландского норманна. Тяжелый топор со свистом разрезал воздух и расплескал мозги барона Конрада.

Толстое, огромное тело рухнуло на землю, словно огромная масса расплавленного жира, одного жира, белая рука по-прежнему сжимала пустой винный бокал. Шелк и золотая парча налились более глубоким красным цветом, чем во время продажи на базаре, а шутники и танцоры разлетелись, словно птицы, громко крича, едва взглянув на раздробленную голову и малиновое месиво, бывшее человеческим лицом.

Кормак Фицджеффри сделал яростный, победоносный жест и издал звонкий вопль такого свирепого ликования, что мужчины побледнели, услышав его. Затем, повернув своего черного коня, он умчался прочь прежде, чем ошеломленные солдаты смогли прийти в себя настолько, чтобы отправить рой стрел ему в след.