Ястреб халифа

Аммар почувствовал, как от ярости темнеет в глазах. Тварь издевалась – открыто, в лицо, ничего не стесняясь. С трудом вдохнув и выдохнув, халиф аш-Шарийа процедил:

– Ты не имел права осквернять дом Всевышнего, язычник.

И тут лицо сумеречника исказила гримаса страшного гнева:

– Дом Всевышнего?! Думай, что говоришь, человечек! Да как ты смеешь даже выговаривать такие слова, жалкий однодневка из грязного племени суеверных пастухов!

Аммар с шумом втянул в себя воздух – «суеверных пастухов»? А нерегиль заметил его ужас – и заорал:

– Да! Ваш Али – обожравшийся гашиша грязный пастух, которому привиделось незнамо что! Вашего… пророка… – Самийа, казалось, вот-вот плюнет ядом, как созревшая для атаки кобра: – Обморочили лярвы и джинны! Ну хорошо, пусть к нему действительно вышел кто-то из духов – но только из сострадания к глупым оборванцам, которые без наставления свыше даже не знали, какой рукой подтираться! Ему рассказали о существовании Единого и Великих этого мира, а он вообразил себя избранником – да помилуют меня Силы! Избранник Всевышнего! Это кому сказать!!!

Сквозь горячую пелену красного гнева Аммар увидел обнаженный меч у себя в руке. Нерегиль подобрался, как для прыжка, и рявкнул:

– Единый существует – но Ему нет никакого дела до вас и вашего вшивого копошения под солнцем этого мира! Ваша вера – глупость на глупости и обман на обмане, а вы сами – самозванцы и ублюдки, позорящие Его Имя!

– На колени, гадина, – выдавил из себя Аммар.

Не отводя холодных, ненавидящих глаз, Тарик медленно опустился на плиты пола. Он понял, что его ждет. И, не дожидаясь приказа, склонил голову, ладонью откинув волосы и обнажив шею.

Повелитель аш-Шарийа поднял меч. На мгновение замер, примериваясь к замаху. Тарик стоял на коленях, положив обе ладони на плиты пола, покорно опустив голову с тяжелой гривой черных волос. Аммар глубоко вздохнул. И, призвав Имя Всевышнего, нанес удар.

В окна под крышей масджид все так же безмятежно продолжал струиться дневной свет.

– Прости меня, о Всевышний, – спустя мгновение тихо сказал Аммар.

Лезвие изогнутого клинка застыло в волоске от шеи нерегиля. Самийа пошевелился – и бритвенно-острая ашшамская сталь коснулась бледной кожи. Под клинком выступили капельки крови.

Аммар сглотнул слюну и, как во сне, отвел меч в сторону. Все еще не веря тому, что сейчас могло произойти, он медленно вдвинул саиф в ножны.

Нерегиль поднял бледное лицо и проводил острую сталь глазами, исполненными такой жажды и муки, что Аммару наконец-то стало страшно. Самийа прижал стиснутые в кулаки руки ко рту и глухо застонал, клонясь все ниже и ниже, пока волосы его не коснулись пола.

Аммара колотила нешуточная дрожь. Он оглянулся в поисках хоть какого-то человеческого лица и едва не отшатнулся, увидев в каких-то пяти шагах у себя за спиной Яхью, ибн Худайра и Тахира с Хасаном. Яхья, протянув вперед руку, осторожно двинулся к нему:

– О мой повелитель… Тебе лучше выйти отсюда, здесь теперь страшное место…

Аммар помотал головой, стряхивая последние клочья гневного морока. И сказал:

– Яхья, ты хотел, чтобы Тарик рассказал тебе, что сумеречники из племени нерегилей знают о сотворении мира и его Властях. Так вот тебе Тарик. Возьми его, запри где-нибудь и не выпускай из-под замка, пока он тебе не расскажет всего, что знает.

– Благодарю, о мой халиф, – в голосе Яхьи не слышалось радости.

Он смотрел на скрючившегося у ног Аммара самийа. На лице старого астронома читались горе, ужас и неподдельная жалость.

Аммару вдруг подумалось, что хорошо, что Тарик сидит, опустив голову, и ничего этого не видит.

Кравчего халиф отпустил и теперь наливал вино сам: высокое узкое горло кувшина наклонилось, но багряная струйка ударила мимо чашки. Пробормотав напутствие шайтану, Аммар удержал предательскую дрожь в руке – и чашка знаменитой шамахинской меди стала наполняться.

Сделав большой глоток, он помотал головой и проговорил:

– Я надеялся… Я так надеялся, что у меня с ним будет все… ну… – Тут Аммар снова замотал головой.

– …по-человечески, о мой халиф? – усмехнулся Яхья над краем своей чаши и пригубил вино.

– Да, – обреченно кивнул Аммар и посмотрел на свои руки – они опять дрожали.

Он убрал их в рукава халата.

– Тарик не человек, о мой повелитель, – вдруг неожиданно твердо проговорил старый астроном. – Все, что ты хотел в нем увидеть человеческого – дружбу, теплоту, ответную приязнь, готовность разделить веселье и беседу, – все это ты видел в зеркале собственной души.

– Я не верю, – замахал рукавами Аммар – наверное, он все-таки слишком много выпил этим вечером. – Что ж, по-твоему, он живет только ненавистью?

Яхья вздохнул, как вздыхал всегда, когда его ученик задавал сложные вопросы по книгам философов Ханатты:

– Вовсе нет, о мой халиф. Он может позволять себе чувства и даже страсти. Но ты должен понимать, о сын Амира: дети Сумерек ничего не забывают. Ничего и никогда. И именно поэтому никогда ничего не прощают. Ты ведь простил ему все, что произошло между вами в те три ночи поединка?

Аммар кивнул.