Ярость ацтека

– Если повезет, они тебя просто казнят или заплатят кому-нибудь, чтобы тебе перерезали горло. Для тебя это не худший вариант: куда страшнее, если власти решат держать тебя в заточении, пока ты не состаришься, а твои мозги не размягчатся, как та жидкая каша, которой нас тут кормят. Но в любом случае выпустить тебя на волю никак нельзя. Пойми наконец, власти могут простить настоящего убийцу, вора, даже мятежника или правдолюбца вроде меня – но никогда не проявят снисхождения к человеку, чья история способна выставить их на посмешище. И лично мне это как раз понятно: мы, испанцы, вне зависимости от того, где родились, народ гордый, самолюбивый, не терпящий насмешек. А ведь если ты начнешь повсюду рассказывать, что с тобой приключилось, высокомерные гачупинос, которые считают себя солью земли, сделаются предметом всеобщих насмешек.

Я заговорил, тихо, чуть ли не шепотом, как будто у здешних стен могли быть уши:

– А ведь ты прав. Ни один чиновник не может быть настолько безмозглым, каким показал себя тот нотариус. Теперь ясно, что он попросту писал текст, который был заготовлен заранее. Скорее всего, потом он солжет, заявив, будто я признался во всех тех злодеяниях, которые мне приписывают. Ты прав, amigo, меня наверняка убьют.

– И похоронят истину, – добавил Хосе.

Мы помолчали, потом я сказал:

– Я ошибался насчет тебя, сеньор Лизарди. Ты и впрямь мало что смыслишь в лошадях и женщинах, поединках и клинках, но теперь я вижу, что в руках иных людей перо и бумага могут быть столь же смертоносным оружием, как шпага и пистолет.

Некоторое время я молча ожидал ответа, пока не понял, что мой товарищ тихонько похрапывает.

А вот мне не спалось, и я еще раз заново все обдумал. Да, по здравом размышлении выходило, что Лизарди прав: то, что сейчас со мной происходит, вовсе не какая-то безумная ошибка. Нотариус отнюдь не глуп, он просто придерживался той версии событий, какой ему было приказано. Более того, власти, с целью распространять все ту же гнусную ложь, наверняка разослали своих людей по питейным заведениям и прочим общественным местам. Для начала они уничтожат при помощи клеветы мое доброе имя, а потом отнимут у меня и саму жизнь. Есть ли из такой ситуации выход? Наверняка, бросив меня в эту вонючую дыру, мои гонители полагают, что полдела уже сделано, ибо считают меня изнеженным щеголем, который быстро сломается от всех ужасов тюремной жизни. Но тут мои недруги явно просчитались. В отличие от большинства кабальеро я не был неженкой, не чурался работать вместе с vaqueros на своей гасиенде. Я любил жизнь в седле: мне частенько приходилось объезжать лошадей, перегонять стада, кастрировать и клеймить быков, перебираться через реки вброд. По много месяцев в году я проводил без крыши над головой, на открытом воздухе, в том числе и в горах, охотился и ловил рыбу. Нет, напугать и сломить меня врагам будет не так-то просто.

Впрочем, сейчас для меня самое главное – выбраться из узилища да разжиться клинком и пистолетом. И уж тогда кое-кому придется держать ответ за все эти гнусные происки.

15

Спустя два дня грянула новая беда.

– Все, что у меня оставалось, я отдал тюремщику еще прошлым вечером, – сообщил мне Лизарди. – Так что скоро нас выселят из этих удобных апартаментов, и нам придется присоединиться, – он фыркнул, указывая на тюремное отребье, – к этой публике.

К тому времени я уже прикончил содержимое своей корзинки, а больше снеди мне почему-то не присылали. Лизарди, сидевший по тюрьмам и раньше, пояснил, что человек, желающий передать что-то заключенному, должен хорошо знать, кому и сколько нужно за это заплатить, – иначе передача попадет не в те руки. Я подозревал, что Изабелла по-прежнему посылала мне еду, но та не доходила по назначению.

– А разве родные тебе не помогут? – спросил я.

– Они живут не здесь, а в столице. Я послал им весточку. Но на родителей надежда невелика: отец на дух не переносит мое увлечение политикой и даже лишил меня наследства.

– А сколько раз тебя уже арестовывали?

– Дважды. Понимаешь, amigo, сейчас мы оба с тобой в одинаково затруднительном положении. Меня наверняка погребут заживо в этих застенках или перережут мне глотку. Может быть, предварительно еще и подвергнут пытке, но, так или иначе, участь моя предрешена. Да и тебе самому, боюсь, уже никогда не оказаться на свободе.

И тут, как будто услышав наше перешептывание, невесть откуда материализовался тюремщик.

– Эй вы, безденежные l'eperos, а ну выметайтесь. Лучшая комната в этой прекрасной гостинице зарезервирована для другого гостя.

В алькове и впрямь поселился новый заключенный, здоровенный метис-лавочник, угодивший сюда за какие-то махинации с налогами. В отличие от мятежного писаки-слюнтяя запугать этого малого было не так-то просто, я даже не стал и пытаться. Так что пришлось нам с Лизарди покинуть уютный закуток и обосноваться у стенки, привалившись к ней спинами.

Лизарди застонал, обхватив голову руками.