Ярослава. Знахарка (СИ)

Чадила, сыпала злую искру и затихала. Шипела час от часу.

Тяжелые отблески падали на сводчатые стены, а те сбегали под самый кров.

И тени плясали. Под вой ветра и крики ледяной стужи, под треск последней искры.

В узком круге блеклого огня сновали руки – торопились. Шершавая нить оплетала узлы суставов, обращаясь новой строчкой полотна. Пальцы подхватывали деревянную дощечку, вплетали ту в узор, и снова цеплялись за нить…

Ровница знаком – петлей наговор…

И полотно в руках Пряхи выходило дивным: разноколерным, цветастым. С дощечками-рунами, бренчащими друг о друга. С узлами колючими, норовившими выскользнуть из-под натруженных пальцев. С диковинным орнаментом. Знать, на счастье ручник пойдет…

Червонная лента плела узор. Он жег пальцы колючим огнем и сдерживал лучину, готовую вот-вот погаснуть.

Последняя холстина в самый короткий день уходящей зимы. И света бы хватило…

Пряха скоро глянула на витую корзину, что стояла в углу неподалеку, и заторопилась. В той плетенке, подрагивая меж тонких зеленых листьев, инеем исходил квелый огонек…

Душа людская родится…

И часу хватает, да только работы – непочатый край.

Медлить с ровницей нельзя. Как и с наговором.

Слово за слово, узел за узел.

Сила льется из-под крючковатых пальцев, сверкая в сумраке горницы тысячей звезд. Слово звучит…

И огонек души разгорается все ярче. Сияет, искрится. Того и гляди, листья вспыхнут. А за ними и стебель не удержит душу горячую.

Дитя крепкое.

И, знать, роженица в полную силу вошла. Воет не своим голосом. На лавке мечется, в муках маясь. Богам молитву кричит. И потуги крутят утробу так, что знахарка едва поспевает холстины менять, да руками головку малечи удерживать – не время пока.

А молодица уж тихо стонет, родильную мощь растеряв. Вон, только хрипы ее до Чертогов долетают.

Пальцы Пряхи несутся по полотну что ошалелые: девку жалко – не протянет долго она. Ей поспеть бы поскорее душу в ручничок судьбоносный завернуть. А там и дитя матке явится.

Только прясть полотно тяжко. Краски, руны – все соткать, вывязать наговором. Окрестить словом, жизнь вдохнуть. Прогнать от ниток злой ветер, чтоб не спутал чего, да изморозь смахнуть.

Судьбу выткать. А потом и ее, судьбу эту, сплести с другими. Да не просто свести людей друг с другом…

Негоже одному дать и алтынов, и счастья, и любви.

Негоже…

Только ниток красных да зеленых на всех не хватит. Вот уж и лазурь кончается. Смоляных одних – целый клубок, да руны остались…

Пряха зачерпнула тонкими пальцами целую горсть. Какую в полотно впряжет – такой и судьбе бывать.

Дощечка, осененная рунным знаком, осела на цветастой холстине, и воздух горницы – студеный, колючий, – задрожал.

Небо полыхнуло зарницей.

Знать, Огнедержец гневается. Сыплет молниями, колет ледяной стужей. Наказ шлет слышащим. А тех все меньше и меньше. Проклинают нынче таких люди – ведьмаками да нежитью зовут, позабыв о том, как сами боги их кликали…

Ворожеями да ворожебниками.

Теми, в ком дар теплится. Чутье диковинное – слышать небожителей, разуметь слово святое.

Целить.

Волхвовать.

Снова громыхнуло – и земля под ногами запылала, алея новой зарницей.

Пряха вздрогнула, опрокинув лукошко с нитками.

И душа новородка заметалась, боязливо переливаясь серебристой нитью…

А руны кинулись врассыпную. Стали гарцевать на бревенчатом полу, что живые, греть покатые деревянные бока о рдеющие всполохи и весело подмигивать хозяйке. Та же ловила их, ругая, на чем свет стоит.

А потом стала глядеть невидящим взором и сплетать меж собой. Воздух над корзиной задрожал, превращаясь в тугое марево, а под пальцами снова вспыхнула сила – мерцающая, переливчатая.

И огонек в корзине дрогнул, чтоб тут же затихнуть, успокаиваясь: недолго уж осталось…

Губы пряхи зашептали, оживляя наговор.

Кажется, руна Огнедержца? Или это Водяник? Клятые глаза! Мерещится!

Небожительница встала и прошла к дальнему углу горницы, где лежало особое полотно – радужное. С древними рунами, дерево которых треснуло не то от времени, не то от мощи, их переполняющей.

Со знаками, что в мире людей стали проклятыми. Отчего их боялись? Пряха не понимала. Не несли они зла, не чинили расправы. Только давали особое уменье. Тайное.

Оттого и забыли про них что небожители, что люди.

Успокоились.

Да только может ли она, ослепшая за день работы, завернуть младенчика в черные спутавшиеся нитки, лежащие на полу? Верно, не может.

Пряха скоро схватила полотно и окутала им чистую душу, ждавшую, когда ей дадут глотнуть морозного воздуха. С надеждой заглянула под обережный ручник, в котором зарождалась новая жизнь.

Кем станет эта душа? Одной ей известно. Потому как проклятые руны наделяли особым уменьем.

Утерянным…

***

Роженица билась в простынях.

Стонала, сжимая кулаки до белых пальцев. Хваталась руками за воздух, что стоял в горнице горячей стеной, и, не находя опоры, срывалась в холодную сырь холстин.

Давала смахнуть слезы со щек и снова заходилась плачем. Горьким, что полынь. И голосила, пока хватало сил, чтоб дышать.