Ярослав Галан

Со страниц повести Гаврилюк обращался к товарищам: «Тебя взяли как представителя твоего фронта борьбы, как борца-коммуниста — ты обязан пронести честь бойца незапятнанной… Измена порождается страхом… Пусть никто не пытается отдаться революции наполовину — это не выйдет. Революционером можно быть, лишь отчетливо предвидя возможность смерти. Половинчатость в определенные моменты становится предательством».

Печатая на страницах «Викон» Маяковского, Галан и Тудор не знали еще тогда, что, побывав проездом в Варшаве, поэт написал строки о таких, как они. А значит — и о викновцах:

«Какое тут „хочешь“, если такую польскую славу, как Жеромский, и то перед смертью вызывали в дефензиву с недоуменнейшим вопросом — как это ему в голову пришло написать… революционную вещь?.. Правда, можно писать и против того, что видишь. Но тогда кто тебя будет печатать?

А если тебя отпечатает нелегально нелегальная коммунистическая партия — готов ли ты садиться в Цитадель на четыре, на шесть, на восемь лет?

А кто сейчас в силах идти на этот героизм, кроме человека, принадлежащего к классу, верящему в победу коммунизма?»

Вера эта подвергалась страшным испытаниям. Но она жила, боролась, не сдавалась. Даже в тех, кто потерял, казалось, саму надежду на жизнь.

Галан знал, что делал, отправляя Анну из грозового Львова. Ярослав мог рисковать своей судьбой. И не мог — судьбой Анны.

Рано или поздно трудное объяснение с ней должно было состояться, и как-то вечером он решился.

— Нам придется расстаться, Анна, — без предисловий хмуро сказал Ярослав. — Ты только приехала, и снова нужно в дорогу…

— Почему? — испугалась она.

— Я думаю, ненадолго. Но этого не избежать. Не буду от тебя скрывать, наше положение здесь осложняется. Шпики кишат у редакции. Товарищей арестовывают. Очередь может дойти и до меня…

— Я тебя одного не брошу!

— Во-первых, это никому ничего не даст. А во-вторых, тебе нужно учиться.

— Я думала об этом. Но когда-нибудь потом.

— На «когда-нибудь» откладывать нельзя. Годы уходят. И все здесь не так просто. Я хочу, чтобы ты поехала учиться на Советскую Украину.

— А ты? — В ее голове никак не укладывалось, что так неожиданно, вдруг у нее все может рухнуть. Сразу. И кто знает — может быть, навсегда…

— Здесь ничего не выйдет. Особенно если со мной что-нибудь случится.

— Но как же я попаду в Советский Союз?

Где-то она поняла, что возражать мужу бесполезно. Анна знала: он на своем настоит.

— Это трудно, но не невозможно. Кое-какие пути я знаю. Будем просить разрешения в советском консульстве.

— А дадут?

— Думаю, что должны дать. Наведут, конечно, справки, но должны дать…

— Мне будет тяжело без тебя.

— Знаю. Мне тоже. Но это необходимо… — Он помолчал. — А завтра — в Нижний Березов.

— Уже завтра?

— Да. Здесь становится горячо… Я ничего не придумываю, Анна. Пойми — это действительно так…

На рассвете Галан проводил ее в путь. Анна уехала в Нижний Березов.

Да, разной, кричаще-разноликой была «галицийская Флоренция» — Львов. Гордость и тоска, мужество и отчаяние, вера и предательство бродили по его улицам. Иногда у отчаявшихся появлялась надежда. «Временами среди безработных возникает слух: рабоче-крестьянскому государству нужны трудовые руки, — писал в „Викнах“ Галан. — И тогда, лишь светать станет, спешат к советскому консульству толпы людей с окраин, голодной массой толпятся в здании и на тротуарах, пока не подоспеет отряд темно-синих (полицейских. — В.Б., А.Е.) и не начнет топтать бедняков, наезжая на них взмыленными лошадьми. На всех смежных улицах начинается бессмысленная охота за уцелевшими безработными. Таким образом спасается престиж Наисветлейшей. А „Экспресс вечорны“ в тот же вечер сообщит: „Сегодня с утра перед зданием советского консульства начала собираться толпа безработных. Безработные, возмущенные лживыми обещаниями советских агитаторов, обещающих им работу в России, не могли дождаться осуществления этих обещаний и демонстрировали с враждебными возгласами против Советов. Извещенная об этом полиция немедленно появилась на месте и призвала присутствующих разойтись“.

Престиж Наисветлейшей спасен вдвойне.

Мрут люди без работы. Только иногда прочтете в газетах, что такой-то или такая-то покончили самоубийством на почве нужды. Нет, они мрут незаметно, неслышно, и знают об этом лишь их родные…

Вечерами на Валах идут тихие беседы о такой близкой и такой далекой рабочей стране, где и власть, и свобода, и труд, и пятилетка. И скупые цифры об успехах социалистического строительства, которые от случая к случаю сообщаются бульварной прессой, вырастают здесь чуть ли не до сказки-легенды. Под звездным небом ночи говорит львовская беднота о закрытой на тысячу замков своей любви, надежде и своей гордости.

Пятиконечной звездой сверкает на весь мир пятилетка».

Рассказать об этих людях — давнишняя мечта писателя.

В начале 1932 года Галан принес в «Викна» отрывок из новой пьесы «Ячейка».

— Посмотрите. Может быть, попробуем напечатать.

Тудор прочел рукопись тут же.

— С ума сошел! Это же никто не пропустит!

— Что именно?