Ярослав Домбровский

Восторженно встретившие Домбровскую московские подпольщики снабдили ее паспортом на имя Полин Дюран и усадили в петербургский поезд (Озеров ехал в другом вагоне того же поезда). В Петербурге Озеров помог Пелагии сойти с поезда и проводил ее к закрытой карете. При этом он соблюдал величайшую осторожность, чтобы скрыть от полиции предстоящее чудо: ведь Пелагия Домбровская садилась в экипаж одинокой Полин Дюран, а вышла из него полковницей Рихтер, и не одна, а под руку с своим мужем, который ждал ее в заблаговременно нанятой карете.

Прошло три дня. На палубе английского торгового парохода, отплывавшего из Петербурга, устроилась большая группа одетых в траур представителей столичной знати. Они ехали только до Кронштадта, чтобы засвидетельствовать почтение привезенному из Ниццы телу умершего наследника-цесаревича. Никто не заметил, как и где к этой группе присоединились очень моложавый и какой-то необычно щуплый отставной полковник и его совсем юная жена. Полковник почти не участвовал в изысканном разговоре, шедшем в основном на французском языке и посвященном последним светским новостям. Супруга его, кажется, и вовсе не произнесла ни одного слова; она лишь изредка отводила от мужа влюбленный взгляд подернутых влагой глаз, украшающих ее бледное одухотворенное лицо. Стоя рядом, они смотрели на купол Исаакия и Адмиралтейский шпиль, которые медленно уменьшались на горизонте. Никто не обратил внимания на то, что полковник и полковница не сошли в Кронштадте, а остались на пароходе. Матросы, глядя на них, наверное, удивлялись тому, что эта состоятельная на вид супружеская чета предпочла их судно удобному пассажирскому пароходу, отходящему на следующее утро. Но капитан ничему не удивлялся и ни о чем не спрашивал, так как пассажир предъявил заграничный паспорт на имя отставного полковника Рихтера, путешествующего с супругой, и заплатил значительную сумму денег за далеко не первоклассную каюту.

Когда пароход отчалил, поднял английский флаг и взял курс в открытое море, Домбровские облегченно вздохнули: теперь они находились вне юрисдикции царской полиции. Однако естественная радость от сознания свободы и безопасности очень скоро сменилась тоскливым чувством, хорошо знакомым всякому, кто надолго покидал свою родную страну. Российская империя — это полицейские гонения и военные суды, каторга и ссылка, нищета и бесправие. Но это и милая сердцу отчизна, незабываемые детство и юность, друзья и родные, а главное — то святое революционное дело, которому уже отдано так много, которому оба они готовы отдать все свои силы и саму жизнь. Как наладится связь с родиной, что удастся, будучи за границей, делать для ее освобождения? Как и где найдут они свое место в том огромном неведомом мире, который раскинулся где-то там, за серо-зелеными волнами Балтики? Когда они дождутся и дождутся ли счастливого дня возвращения на родину, придется ли им увидеть и обнять оставшихся там близких людей?

Только жизнь, только будущее могли ответить на эти и бесконечную череду других вопросов, которые, конечно же, вставали перед Домбровским в тот день, когда он покидал родину. Он многого не мог знать наперед. Но он уже тогда был твердо уверен, что непременно найдет свое место среди борцов за свободу, равенство и братство, был уверен по той простой причине, что горячо желал найти это место.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ НА ЛЕВОМ КРЫЛЕ ПОЛЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭМИГРАЦИИ

Когда пароход прибыл в Копенгаген и пассажиры сошли на берег, супружеская чета Рихтеров перестала существовать — теперь в этом камуфляже уже не было необходимости. Излагая свои первые заграничные впечатления, Домбровская противопоставляет холодный, серый, почти лишенный растительности Петербург зеленым, цветущим, благоухающим берегам Скандинавии. Думается, что это было обусловлено не столько объективно существующей разницей, сколько субъективными факторами. Вероятно, ощущение контраста создавалось и усиливалось у Домбровских теми вполне естественными чувствами, которые они испытывали. Ведь они были, наконец, вместе, находились на свободе, не имели нужды ежеминутно опасаться царских ищеек и даже во сне думать о требованиях конспирации. Впервые за много лет они могли передохнуть от забот и волнений, побыть вдвоем. Это было настоящее свадебное путешествие — запоздалое, короткое, но от этого, наверное, еще более приятное.

Домбровские совершили экскурсию по многочисленным в Скандинавии проливам и каналам, побывали в Мальме, Гётеборге и других городах, посетили Упсальский университет и осмотрели его знаменитую библиотеку. Дольше всего они задержались в Стокгольме. Здесь, по словам Домбровской, они с мужем гостили у польского эмигранта Генрика Буковского, бывали в нескольких знакомых ему шведских семьях. Стокгольм не случайно привлек Домбровского — это был один из центров российской революционной эмиграции, состоявшей из поляков, русских, финнов (Финляндия в форме Великого княжества Финляндского входила тогда в Российскую империю).