Ярое око

До ханского обоза доторкались скоро. Шли прямиком, не сворачивали — прямо по мертвякам, по спинам и головам — боялись не успеть.

…Рылись, лапали наощупь и взваливали на плечи поживу — быстро, но с толком, под зорким оком вожака. Вскоре все четыре лодки были под завязку полны ханским добром: тут тебе и мешки с собольими шубами, и расшитые жемчугом сафьяновые сапоги, и парчовые халаты, и китайские шелка, и оружие с золотой насечкой, и два ларя с самоцветами.

За широкой спиной бродника послышалось шушуканье у разбитой повозки, звяк ножен и торопливые шаги. Хрипатый голос неуверенно просипел:

— Струги полны до краёв, Плоскиня! Могёть..?

— Не «могёть»! Ты ещё на собачьей мозоли погадай, Гурда, или на свином пятаке! Ежли жадить будем — хапнем лишка… вместе со всем добром на дно канем.

Главарь злобно шикнул на замявшегося Гурду. Потянул ноздрями воздух и, прищурив глаз, процедил:

— Чума на ваши головы… Зажрались! Нам бы ноги свои унести… Чую, изменой преть.

— Эт точно, Плоскиня… Кой-кто зажрался.

Бродник узнал этот глухой, злобный голос. Желваки буграми заходили под щетиной вожака. Мгновенье — и он слышал только тяжёлые, будто каменные удары собственного сердца и внутренний голос: «Проворонил, дурак, своё счастье!.. Спину зачем показал?..»

— Брось меч!

Плоскиня в бессильи заскрипел зубами, почувствовав, как остриё холодной стали коснулось его оголённой шеи. Надеясь на шальной случай, он нехотя разжал пальцы: тяжёлый обоюдоострый меч брякнул у его ног.

— В сторону! Я сказал — в сторону! Пшёл!

Плоскиня взял вправо, остановился. Широкие ноздри его зашевелились, взгляд непримиримо скользнул по иуде[101].

Бродник видел, как Кистень, не спуская с него ненавидящих глаз, нагнулся и подобрал оружие.

— Ну, вот и всё… — клокочущим голосом прошипел он. — Край твой настал, Плоскиня. Теперь мой черёд стаю водить. Верно, браты?! А ты сдохнешь здесь, чем худо?..

— Сукин ты пёс!.. — Бродник харкнул в лицо изменника. — Врёшь, жабёнок! Врёшь, чумазлай… Я-ть сдохну — пусть! Давай, руби… Но знай, я ж тебя и на том свете сыщу, мразь ползучая!..

— Но-о-о!.. — как задушенный, захрипел Кистень, замахиваясь мечом.

В следующий миг у виска Плоскини просвистела стрела. Он вздрогнул. Кистень выронил меч, схватившись руками за лицо, зашёлся в безумном вое. Из его левого глаза торчал оперённый конец стрелы. Сделав шаг, он рухнул на вытоптанную траву, как мешок с песком.

…За спиной раздались чужеверные крики, и стрелы с жалящим визгом смерти посыпались из темноты.

Вся шатия лишилась рассудка, как только осознала, что попала в ловушку.

Ещё четверо «золоторотцев» упали в камыши, исклёванные стрелами. Оставшиеся в живых бросились кто куда… все врозь.

…С этого взмаха судьбы Плоскиня ничего не помнил, кроме застрявшего в горле страха. Татары будто с неба свалились на их головы. Кривая сабля чиркнула его по груди, распоров от плеча до пояса полушубок… Он успел отскочить, рванулся влево, вправо, и тут и там замелькали всадники.

…Из-под копыт монгольского жеребца вырвались ошметья земли и сдавленный стон — по торцу повозки сползло тело Авдея Шелеста с остановившимся взглядом. На лбу его была сине-чёрная, в половину свёклы, вмятина от удара боевой палицы. Не до конца вытащенный из ножен меч так и остался в его руках.

Бродник, отбив удар, развалил до седла наскочившего на него монгола, ранил другого, кинулся к камышам… В голове, вернее — в судорожно сведённых мышцах, в ногах, не знающих устали, пульсировало и стучало одно желание — бежать.

…Сзади крик: «Ха! Ха-а!»[102] и топот конских копыт. Он перепрыгнул через порубанных дружков, не смея поворотить головы.

Вот уж и берег! Бегут стремглав навстречу густые метёлки камыша — в них, только в них, непролазных, — его спасение…

Ещё рывок, последний!.. Но… глаза ослепила темь — чернее воровской ночи, и удушье перехватило горло. Бродник стиснул зубы, попытался ослабить руками хватку аркана[103], но голова трещала по швам; он хватал ртом воздух — того не было.

Плоскиня захрипел и начал падать в бездну; он знал, что выхода из неё нет.

ГЛАВА 6

В эту ночь над степью прогромыхала гроза. С востока, запалённо дыша, разметав свою воздушную гриву, налетел ветер, промчался свистящим вихрем, и за ним незримым шлейфом потянулась густая прохлада и горькая пыль.

Сабельный всполох молнии вспорол брюхо набухших дождевой хлябью туч, и долго лепилась и клеилась напряжённая тишина, прежде чем в «небесных горах» загрохотал медью раскатистый гром.

Ливень нещадно сёк траву, прибивал к земле сочную зелень её упрямых вихров, взрывал пересохшие жилы ручьёв бурливой водой.

…Но тихо и уютно в шатре наложниц… Увидишь — красавиц прекраснее нет!