Януш Корчак. Жизнь до легенды

После окончания начальной школы, которая осталась в памяти сплошным чередованием страха и ужаса, Генрик отправился в 7-ю Городскую гимназию Варшавского учебного округа Министерства народного просвещения России.

Нашел там то же самое, что в школе начальной: атмосфера постоянной боязни, подчинения, рабства.

Обучение велось на русском языке, польский преподавали как иностранный. Что для польских детей, разумеется, сильно усложняло обучение.

Строгость — вот главное слово, характеризующее жизнь в гимназии. Ученик постоянно находился под наблюдением педагогов, я бы даже сказал: под неким увеличительным педагогическим стеклом.

Если, например, гимназист хотел пойти в театр — должен был написать заявление, на котором дирекция ставила резолюцию. И могла даже запретить поход, если, скажем, считала спектакль не полезным.

На уроках полагалось сидеть абсолютно тихо. Лишние вопросы не поощрялись. Вообще, ученик имел право молвить слово только при условии, что его спросят. В остальное (основное) время — внимать в тишине педагогу.

По сути, все в гимназии делились на рабов (ученики), которые не имели права ни на что; и рабовладельцев (учителя), которые имели право на все.

Позже мы узнаем, что в своем Доме сирот Корчак организовал… товарищеский суд чести, куда в поисках справедливости мог обратиться любой ученик. Директору Дома сирот было принципиально важно, чтобы в суд подавали и на него тоже, как и на других преподавателей. Это и по сегодняшним-то временам — смело, а, представляете, какой психологический барьер Корчаку пришлось преодолеть в начале ХХ века?

Наказания в гимназии тоже были весьма суровые.

«Хотя и не таскали уже за волосы и не пороли розгами, но учителей мы боялись, — свидетельствует Корчак. — После уроков провинившегося запирали в классе. Был еще там и карцер — подвальная тюрьма (Представили, да? В школе — подвальная тюрьма. — А. М.). Карцер остался с того времени, когда наша гимназия была военным училищем. В карцер сажали за особые проступки»[24].

3

Можно ли учиться в таких условиях?

Можно. Многие так и делали. Но не наш герой. Он вообще с большим трудом занимался тем, в чем не видел ни смысла, ни радости.

Не случайно, скажем, свою главную книгу о воспитании «Как любить ребенка» он писал во время войны. Война ни смысла, ни радости не приносит — это понятно. Что делать? Придумать такое занятие, которое даст и то и другое.

Вообще, я заметил, что среди великих людей нет рабов, есть только творцы.

В чем разница: раб — творец?

Раб — тот, кто подчиняется обстоятельствам. Творец — тот, кто сам строит свою жизнь. Подчиняться обстоятельствам можно радостно и безрадостно. Строить свою жизнь — только с удовольствием.

Корчак всегда был строителем, творцом. Даже в фашистском гетто он сумел сотворить своим воспитанникам настоящий праздник, что кажется совершенно немыслимым.

Поэтому так невыносимы для Корчака стали годы школьной учебы, где все строилось на страхе и абсолютном подчинении бессмысленным указаниям.

Как это, возможно, ни покажется парадоксальным, но пережить бессмысленный пресс школьных лет в немалой степени помогла душевная болезнь отца. Она была настолько чудовищна сама по себе и к тому же принесла такое количество проблем, в сравнении с которыми придирки школьных учителей и оценки в аттестате казались чем-то не просто неинтересным, но уж вовсе незначительным.

4

Первый приступ случился у отца, когда Генрику было 11 лет. Мальчик дернул папу за рукав, и Юзеф ни с того ни с сего закричал так, что, казалось, рухнут стены.

Приступы начали повторяться. Отец стал вести себя неадекватно, странно, непонятно… Разговаривая с отцом, Генрик не всегда понимал: Юзеф находится в нормальном состоянии или нет.

Наверное, не существует на свете более страшного испытания, чем смотреть, как твой близкий человек сходит с ума. Да еще, когда понимаешь, что не можешь ничем ему помочь.

Врачи утверждали, что, скорее всего, отца вылечить не удастся. Мама, естественно, не хотела в это верить…

Врачи. Лекарства. Больницы, куда отец ложился на все более долгий срок, пока однажды не лег навсегда.

Все это требовало денег.

Мама начала продавать то, что было в доме: картины, фарфор, украшения… Потом — и одежду.

Однажды Генрик шел с сестрой по улице, и в витрине комиссионного магазина они увидели отцовский плащ. Вид домашней, привычной, родной, папиной одежды в витрине комиссионки так поразил брата и сестру, что они разрыдались прямо посреди улицы.

Денег на содержание большого дома в центре города и обслугу стало не хватать. Пришлось переехать в бедный район Варшавы — Повисле, и привыкать обслуживать себя самим.

Из сына преуспевающего (читай: богатого) юриста ты превращаешься в человека, у которого отец — душевнобольной. Из молодого человека, не имеющего материальных проблем — в юношу, который постоянно должен думать о зарабатывании денег, причем не столько на себя, сколько на семью.

А тебе — двенадцать лет, тринадцать, четырнадцать…

Надо обладать серьезной волей, чтобы смириться с таким резким изменением жизни.