Ян Непомуцкий

Я предложил Ларисе приехать ко мне, чтобы вместе искать квартиру. Она долго стояла над тем местом, где Сава впадает в Дунай. С восхищением смотрела на освещенный город с террасы моего приятеля на Топчидерской горе. Мы сидели над садом, густые южные запахи деревьев, трав и цветов опьяняли. «Какое прекрасное место!» — сказала она. Но когда я в тот же вечер завел разговор о переезде, она попросила еще немного подождать. Несколько дней она провела в Белграде, ходила со мной смотреть квартиры, которые сдавались в аренду. Ни одна ей не понравилась.

Белград, как мне показалось, ей все-таки не понравился. Как она решается, дразнили ее, оставлять молодого мужа одного в Белграде? Это опасный город.

Лариса была очень красива.

Проводив ее, я уже на вокзале понял, что поступил малодушно и трусливо. Позволил ей уехать с этими глупыми мыслями об опасностях Белграда, не сказав ей ни единого теплого, убедительного слова. Это была та же измена. Я поступил по отношению к ней так же, как и ко многим другим своим друзьям. Уж не Доминик ли меня так испортил? Но тут же я вспомнил Рознера и других, нет, в Доминике я нашел только приятное оправдание равнодушия к людям, чувства, к которому я был так склонен после смерти Михала. Да, сейчас я отдаю себе отчет полностью: после смерти Михала. После этого люди в самом деле стали мне одинаково безразличны.

Вскоре Лариса умерла.

Я поехал на ее похороны. Умерла она в одиночестве, в городской больничной палате, в которой лежало шестнадцать тяжелобольных; я видел эту палату. Мне выпало улаживать все дела, связанные с похоронами. Лариса оставила одно письмо: «После смерти прошу мое тело сжечь, всю жизнь меня преследовал страх, что я проснусь в могиле живая».

Больше ни слова. Ни совета, как быть с дочерью. Ни слова любви, ни сентиментальных излияний, ни выражения какой-либо заботы обо всех нас. Что еще пишут перед смертью? Возможно, пытаются объяснить какие-то недоразумения. Ничего не было.

Я разговаривал с управляющим нового крематория. Тогда еще мало кого кремировали. Он был крайне любезен, но смотрел на меня с нескрываемым подозрением.

На похоронах, помню, появился Панта, брат Доминика.

Музыки я не слышал. Знал, что играют, но решительно не слышал, что играют. Казалось, я скорее догадывался, чем слышал, потому что не мог уловить ни одного звука, будто музыка доносилась из бесконечной дали: наверняка знаешь, что где-то играют, играют что-то знакомое, очень знакомое, да, это та серьезная музыка, которая от частого исполнения сделалась тусклой, банальной, отталкивающей, но что это такое, определить невозможно. Да и видел я мало что. Кто там был, не знаю. Народу собралось мало, это я заметил. У Ларисы не было друзей. Не было знакомых. В этом нет ничего удивительного. Но разве не могли прийти хотя бы соседи? «В Югославии сосед — это почти родственник», — размышлял я. Значит, Панта. Будто возле меня стоял сам Доминик. Это помню.

И Женя приехала. С сестрой Ларисы она встречаться не захотела. Увидеться с маленькой Анной тоже. На похороны не пришла. Да и что это за похороны в крематории! Так она и сказала: «Крематорий! Как это тебе могло прийти в голову!»

Он рассказал ей о письме Ларисы, о страхе, который преследовал ее всю жизнь и о котором она ни слова ему не говорила. Помнится, она боялась столкновений поездов. Когда они бесконечно долго ехали в Саратов, она часто высовывалась в окно и смотрела на стремительно бегущую вперед прямую линию рельсов. Однажды ей показалось, что она видит встречный поезд. Она отпрянула от окна и закричала:

— Поезд, встречный поезд!

Михал долго подтрунивал над ней — поезд стоял на станции, к которой они приближались и которую должны были миновать.

— Неужели ты в самом доле боишься столкновения поездов? — спросил ее Ян в коридоре, выбрав минутку, когда они остались вдвоем.

— Боюсь, — сказала она так смущенно, что у него заболело сердце.

Тогда он объяснил это тем, что она никогда еще не ездила так далеко, но сейчас Жене сказал:

— Знаешь, мне стало ясно, что и страх поездов, и холодная невозмутимость, замкнутость и недоверчивость по отношению ко всем нам вызваны, в сущности, предчувствием, что смерть настигнет ее случайно, где-нибудь в дороге, в какой-нибудь катастрофе, что кто-нибудь наспех ее похоронит, думая, что она мертва, а она придет в себя, шевельнется и ощутит на себе землю, просто землю или шесть еловых досок…

Женя схватила его за руку:

— Что ты говоришь? Ты бредишь!