Яма слепых

– Я, отец, просила вас, просила, когда мы к вам приехали, чтобы вы помогли ему, подбодрили, поддержали; я как будто чувствовала, что что-то случится; я знала, что сердце у него слабое, мы не должны были его волновать, а вы, сеньор, допустили, чтобы он узнал новость…

– Но я не мог предположить, Милан!

– А я-то знала, знала, как он не находил себе покоя ни днем ни ночью, как пугал его любой шум, как он все время вздрагивал, все ему казалось важным… Ведь он жил в постоянном страхе. И беспокоился за меня и детей…

– Вот из-за вас и детей я и считаю, что ему нужно было держать себя в руках перед лицом любых событий.

– Но он был слабым…

– Верно, Милан, он был слабым. И этим вы все сказали. И сразить его могло все что угодно.

– Но вы способствовали…

Как он сдержался, как не ударил ее? Он не мог понять этого до сих пор. Может, помешало тому присутствие внучки, а может, чувство вины, но в чем его вина?! Как мог он скрыть от зятя то, что происходит?! а может, любовь к ней, дочери, ко всем своим домашним, наконец, которые не простили бы ему грубой сцены в такой момент.

Он вышел из комнаты – кто-то стучал в дверь – и столкнулся со служанкой Ирией, пытавшейся удержать его старшего внука, трехлетнего мальчонку, такого же бледного, как отец, с такими же большими голубыми холодными и грустными глазами, как у всех Араужо. Служанка объяснила Диого Релвасу, что Руй Диого не хочет ложиться спать, пока не вернется домой отец. Релвас было подумал обмануть малыша, но ушел, да, ушел, скрылся от всех в башне-бельведере, где имел обыкновение проводить как счастливые, так и горькие минуты своей жизни. Он называл эти; минуты чрезвычайными. И считал, что они должны быть ясными, пусть горькими, но ясными, мучительно пережитыми, с должным спокойствием, рассудительностью, но не с безразличием, и чтобы сердце не диктовало условий разуму. Разум должен ясно и четко оценивать происходящее, и не только то, что лежит на поверхности, но даже то, что скрыто от глаз. Ведь надо понять, какие силы деловой жизни вырвались сейчас на волю и ведут к ужасному концу. Угадывать эти силы, предчувствовать их и парировать их удары. И властвовать над ними, да, главное – властвовать.

Завтра он должен разговаривать с министром. Он пойдет к нему вместе с другими, но вести беседу будет выдержанно, благоразумно и даже кротко, конечно для того, чтобы тут же, если министр обнаружит непонимание забот земледельцев, пойти в наступление. А теперь вот от таких серьезных размышлений его отвлек этот неприятный разговор с Эмилией Аделаиде. Уверенность, что она обиделась бы, не приди он ее утешить – она ревнива, ревнива с детства, – беспокоила его в этот день больше, чем когда-либо, и, хотя он верил в то, что сумеет образумить ее, все же был огорчен резким, неуважительным тоном, которым она с ним разговаривала. Словам он значения не придавал: слова забудутся, другие, позже сказанные, погребут их под собой, как пласты земли, которые, впрочем, плуг может и поднять.

Раздумывая над всем этим, он поднимался по лестнице, которая вела в башню. По обыкновению он то и дело останавливался, но совсем не потому, что того требовали его сорок четыре года, нет, он чувствовал себя в расцвете сил, а потому, что готовился к встрече с воспоминаниями, которые ждали его в башне. Он называл ее Башней четырех ветров.

…Что хотел он этим сказать?

На это, загадочно сверкнув глазами, что ни от кого бы не ускользнуло, Диого Релвас ответил бы: все ясно как божий день – каждое окно выходит на одну из сторон света, а их всего четыре, и со всех четырех дуют ветры. Так что все проще простого.

Загадочное же сверкание глаз означало бы, что в этой башне-бельведере, построенной еще его дедом, куда входил только хозяин дома, жили четыре секрета могущества Релвасов: объективность, мужество в главном, любовь к совершенству и упорство. И на этой розе ветров, которые почти всегда были в согласии, хранилась тайна – да, историю жизни последнего столетия семьи Релвасов можно назвать тайной.

Перед тем как отправиться наверх, в башню, Диого Релвас отдал распоряжение экономке Брижиде не звать его к ужину, а детей кормить в обычный для них час, не разыскивая их по комнатам и залам, а, как всегда, оповестив колокольчиком, и тут же через пять минут безо всяких промедлений подавать на стол. Опоздавших за стол не сажать, так как уважительна или нет причина опоздания, мог решать только он, а он не хотел, чтобы в этот вечер его тревожили под каким бы то ни было предлогом. Он хотел работать спокойно.

С собой он взял трехфитильную масляную лампу, которая была там, в башне, единственным источником света до тех пор, пока хозяин не гасил ее, оставаясь сидеть при лунном свете. Вот и сейчас он погасил ее, хотя луна, как бы играя в прятки, то выглядывала из-за туч, то скрывалась в их пелене.

Он снял пиджак, развязал траурный галстук и произнес сакраментальную фразу, ту, что произносил всякий раз, когда входил в башню: