Яма

Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна — снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…

В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»

…— Эй, — робко позвала Алька. — Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.

— В бане сперва помойся! — посоветовал ей молодой, в кожаной куртке водитель. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед. Выругался. Выпрыгнул из кабины, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей, сытый Алькин живот надулся тугим мячиком. От ещё раз робко предложенных плечевых услуг решительно отказался: «Нужна больно, я неделю назад женился». Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, как воробей на ветке, а кожаный парень вслух размышлял:

— Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня корешок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок — ни-ни. Не подведёшь?

Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед молодожёном. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым? Будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, не разламывающейся от боли и страстного желания немедленно подохнуть — будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!

Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день — да что там, вся жизнь — покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной — той что с большой буквы…

Недавно Алёша брёл мимо трамвайных путей. И рядом набирал ход трамвай. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что возможно, даже скорее всего, эта фея плача и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь для того, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…

И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы Судьба. И Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё — Последним девственником России.

Ту девчонку он неожиданно встретил в баре, куда забрели с приятелями отметить конец сессии. Он не знал, что официантки здесь работают топ-лесс. И от увиденного прямо на пороге глупо, глупо, позорно брякнулся в обморок. Очнулся и увидел прямо перед глазами торчащие детские остренькие грудки.

— Ты зачем сюда пришёл? — девчонка сидела перед ним, по-татарски скрестив ноги, с любопытством, как зверёк, заглядывала в лицо. Она тоже была голая по пояс — как будто собралась в баню или проходить флюорографию. Поняла его взгляд и засмеялась. Встала, накинула кофточку, едва прикрывшую грудки.

— Как тебя зовут? — слабо спросил Алёша.

— Никак. Плечевая.

— Это такая фамилия?

Запретная, сладкая, стыдная, властно притягивающая, делящая жизнь на две половины, черта называлась Женщина. За чертой была Тайна, Бездна, засасывающая чёрная дыра. Черту эту, если верить, прошли уже многие его приятели и теперь имели право высмеивать Алёшу. Для себя он решил, что никогда не сумеет одолеть черту, познать Женщину, ничего у него не получится. И пускай: чем хуже, тем лучше. Не зря он всегда страдал от собственной особости, исключительности. Под подушкой у него лежала расплющенная зачитанная Библия, и в интернете он набирал ключевые слова «уйти в монахи».

И вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, маленькая богиня с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой, он не напрягаясь, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой. В Алёшиных снах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.