Яковлев А. Сумерки

Получилось так, что где-то с осени 1990 года ему при­шлось катать штанги на политическом помосте практически в одиночку. И те из противников Горбачева, которые внима­тельно следили за его эволюцией, увидели, что ноги у лидера стали подгибаться. В конечном счете, он был предан своим ближайшим окружением, которое посадило его под домаш­ний арест, намекнув устами Янаева, что у президента то ли с рассудком нелады, то ли он радикулитом мается.

Как ни странно, но в том, что тогда дело обстояло именно таким образом, меня больше всего убедили годы, когда Ми­хаил Сергеевич, уже будучи частным лицом, так и не нашел ни сил, ни мужества, чтобы критически осмыслить пережи­тое, особенно на заключительном этапе пребывания у влас­ти. Все его слова и дела после декабря 1991 года свидетельст­вуют о том, что он мучительно защищает себя, все время оправдывается, пытается «сохранить лицо». Он пытается иг­рать Горбачева, а не быть им. Это типичнейшая реакция не­осознанной защиты своего «Я» (как говорят психологи, сво­ей «Я-концепции»), лишенная спокойного самоанализа. По­зиция по-человечески понятная и вызывающая сочувствие, но и сожаление.

Я посмотрел его мемуары и с горечью обнаружил, что он еще не вышел из того психологического тупика, в который сам себя загнал, обидевшись на весь свет. Свои сегодняшние настроения и оценки он переносит на события и размышле­ния прошлых лет, практически игнорируя тот факт, что со­бытия тех «серебряных лет» были куда интереснее, глубже и значимее сегодняшних. Удивляет избирательность в оценках. Она касается всего — событий, людей, позиций и многого другого.

И снова возвращаюсь к тому, с чего начал. К вопросу, в какой степени ход и исход Мартовско-апрельской демокра­тической революции можно — ив хорошем, и в плохом — объяснить через личность ее лидера? Вопрос этот из катего­рии неразрешимых. На любом месте человек вносит в свое дело самого себя, свои особенности, достоинства и недостат­ки, свой характер. Но в одиночку не пересилить конкретные общественные, социально-экономические твердыни. Тем бо­лее что советская система отвергала даже малейшие попыт­ки изменить ее в сторону здравого смысла.

Можно ли было вести реформы как-то иначе? Теоретиче­ски, наверное, да. Можно ли было не начинать и не вести их вообще? Конечно, но румынский, да и югославский опыт пе­ред глазами. Могли ли какие-то личные качества лидера смягчить удары, свалившиеся на страну, именно в этот пере­ходный период? В конкретных условиях того времени — как объективного, так и субъективного характера — могли, но в незначительной степени.

Дело-то все в том, что Михаилу Сергеевичу не надо оп­равдываться.

И снова в голову лезут всякие несуразности. Меня пора­зило, каким вернулся Михаил Сергеевич после форосского заточения. Пережить ему и всем членам его семьи в те страшные дни августа 1991 года пришлось конечно же много. И держались они достойно. Но после Фороса Горбачев повел себя странно. Вместо конкретных, быстрых и решительных действий он продолжал лелеять свой «Союзный договор», который к тому времени «почил в бозе». Поезд ушел. А Ми­хаил Сергеевич погнался за ним, как бы не заметив, что ис­тория побежала совсем в другую сторону. Местные лидеры безмерно радовались, став руководителями независимых го­сударств. Как сказал мне один из будущих президентов рес­публик, ставших независимыми, лучше быть головой у мухи, чем задницей у слона.

Возможно, кому-то покажется, что я слишком критично оцениваю некоторые действия или факты бездействия Ми­хаила Сергеевича. Это не так. Я пишу о своей глубокой боли, которая исходит из многих несбывшихся надежд, что являет­ся общей бедой. Что же касается критики Горбачева или его «вины», то, повторяю, она может быть справедливой только при полном и честном признании того, что Михаил Серге­евич возглавил деяние, которое относится к крупнейшим в истории российского государства.

Так уж случилось, что я оказался свидетелем не только на­чала, но и конца вершинной карьеры Михаила Горбачева. Волею судьбы я присутствовал на встрече Горбачева и Ель­цина в декабре 1991 года, на которой происходила передача власти. Не знаю до сих пор, почему они пригласили меня. Я был третьим. Беседа продолжалась более восьми часов. Бы­ла деловой, взаимоуважительной. Порой спорили, но без раздражения. Я очень пожалел, что они раньше не начали сотрудничать на таком уровне взаимопонимания. Думаю, сильно мешали «шептуны» с обеих сторон. Горбачев передал Ельцину разные секретные бумаги. Ельцин подписал распо­ряжение о создании Фонда Горбачева. Далее обсудили об­становку, связанную с прекращением производства бактери­ологического оружия. Горбачев утверждал, что все решения на этот счет приняты, а Ельцин говорил, что ученые из ка- ких-то лабораторий в Свердловской области продолжают «что-то химичить». По просьбе Михаила Сергеевича Ельцин распорядился продать дачи по сходной цене Силаеву, Бирю­ковой, Шахназарову, еще кому-то. Борис Николаевич и мне предложил, но я отказался, о чем жалею до сих пор.