Яйца, бобы и лепешки

Укридж не отозвался. Его лицо приняло непонятно отрешенное выражение, и он испустил звук, подобный последнему бульканью выдохшегося сифона с содовой. Видимо, так он представлял себе вздох скорби. Я понял, что произошло. В начале дня есть час необъяснимой магии, распечатывающий родники чувств даже у сваренных вкрутую. В этот час, когда солнце подергивает румянцем восточный горизонт и самая ранняя пташка щебечет над своим законным червячком, Стэнли Фиверстоунхо Укридж, сей закаленный в боях с Роком муж гнева, взял и рассиропился. Из чего следовало, что вместо постели меня ожидает какая-то история из его темного прошлого.

– Потрясенц, одно слово, – сказал Укридж. – Как и судьба. Странно подумать, Корки, старый конь, что, не сложись все так, как сложилось, я бы, возможно, сейчас был наивлиятельнейшей шишкой, предметом уважения и подражания для всего Сингапура.

– Но с какой стати тебя зауважали бы в Сингапуре?

– Купался бы в деньгах, – продолжал Укридж тоскливо.

– Ты?

– Да, я. Ты хоть раз слышал про типчика с Востока, который не нажил бы там несметных богатств? Еще бы! Ну так представь, чего бы достиг я с моим-то мозгом и прозорливостью. Отец Мейбл нагреб в Сингапуре те еще кучи золота, а не думаю, чтобы у него была хоть крупица какой бы то ни было прозорливости.

– Что еще за Мейбл?

– Неужели я тебе не рассказывал про Мейбл?

– Нет. Мейбл – а как дальше?

– Имен я не буду называть никаких.

– Терпеть не могу безымянных историй.

– Скушаешь эту историю безымянной. И не подавишься! – с силой сказал Укридж и опять вздохнул. Чрезвычайно противный звук. – Корки, мой мальчик, – продолжал он, – понимаешь ли ты, на каких тонких нитях подвешены наши жизни? Понимаешь ли ты, какими ничтожными могут быть камни, о которые мы ушибаем большие пальцы ног, шагая через этот мир? Понимаешь ли ты…

– Переходи к делу.

– В моем случае это был цилиндр.

– Чем был цилиндр?

– Камнем.

– Ты ушиб большой палец на ноге о цилиндр?

– Да, фигурально выражаясь. Именно цилиндр изменил ход всей моей жизни.

– Так у тебя же никогда не было цилиндра.

– Нет, у меня был цилиндр. И с твоей стороны идиотизм делать вид, будто у меня никогда не было цилиндра. Ты прекрасно знаешь, что я, когда живу у моей тетки Джулии в Уимблдоне, просто-напросто купаюсь в цилиндрах – буквально купаюсь.

– Ну да, когда живешь у своей тетки.

– Так я как раз жил у нее, когда познакомился с Мейбл. Ну, а история с цилиндром…

Я снова поглядел на часы.

– Могу уделить тебе полчаса, – сказал я. – А потом пойду спать. Если ты способен уложить Мейбл в тридцатиминутный набросок, валяй.

– Совсем не то сочувствие, какого я вправе ждать от старого друга, Корки.

– Но единственное сочувствие, на какое я способен в половине четвертого утра. Приступай.

Укридж задумался.

– Даже не представляю, с чего начать.

– Ну, для начала, кто она была такая?

– Она была дочкой типуса, который заправлял каким-то колоссально богатым чем-то в Сингапуре.

– Где она жила?

– На Онслоу-сквер.

– Где жил ты?

– У моей тетки в Уимблдоне.

– Где ты с ней познакомился?

– На званом обеде у тетки.

– Ты влюбился в нее с первого взгляда?

– Да.

– И некоторое время казалось, что она может ответить на твою любовь?

– Вот именно.

– А затем в один прекрасный день она увидела тебя в цилиндре, на чем все и кончилось. Вот так-то. Вся история за две минуты пятнадцать секунд. А теперь пойдем-ка спать.

Укридж помотал головой:

– Ты все напутал, старый конь. Ну ничего похожего. Лучше уж позволь, я расскажу с самого начала.

После этого обеда (сказал Укридж) я первым делом отправился с визитом на Онслоу-сквер. Собственно говоря, в первую неделю я возникал там три раза, и мне казалось, что все идет лучше некуда. Ты же знаешь, Корки, каким я бываю, когда гощу у моей тетки Джулии. Элегантен, одно слово. Изыскан, безупречно одет. Учти, я не говорю, что мне нравится, как она принуждает меня одеваться, когда я гощу у нее, но факт остается фактом, выгляжу я сногсшибательно. Увидев, как я небрежной походкой иду по улице при перчатках, трости, штиблетах с гетрами и старине цилиндре, ты мог бы запнуться, решая, маркиз я или герцог, но знал бы твердо, что я либо маркиз, либо герцог.

Для девушки это значит много, но еще больше – для ее матери. К концу недели ты не попал бы пальцем в небо, сказав, что на Онслоу-сквер я стал всеобщим любимцем. А затем, заглянув как-то раз на чашечку чаю, я был потрясен, увидев, что в моем любимом кресле угнездился другой типус, да с таким видом, будто он чувствовал себя абсолютно как дома. Матушка Мейбл хлопотала вокруг него так, точно он был давно пропавшим без вести любимым сыном. И Мейбл он словно бы очень нравился. Но самый тяжкий удар я получил, когда выяснилось, что этот типус – баронет.