Яйца, бобы и лепешки

– Жестоко! – повторил он. – Я думал, – пояснил он, – о той проповеди, которой предполагал заключить завтрашнюю вечернюю службу. Самое оно, Муллинер, в глубочайшем и искреннейшем смысле, самое оно. Не преувеличу, сказав, что они разнесли бы скамьи. А теперь конец мечте. Я не могу подняться на кафедру с таким фонарищем под глазом. Он навел бы прихожан на непотребные мысли – ведь в сельских местностях люди склонны усматривать в подобных физических повреждениях доказательства не самого достойного по ведения. Завтра, Муллинер, я слягу с небольшой простудой, а заутреню и вечерю отслужите вы. Жестоко! – сказал преподобный Сидни Гуч. – Жестоко!

Ансельм молчал. Его сердце было слишком переполнено для слов.

Ни внешность Ансельма, ни его манера держаться на следующее утро ничем не выдавали тот факт, что его душа превратилась в смерч противоречивых эмоций. Младшие священники, неожиданно обретшие возможность прочесть проповедь в летний воскресный вечер, обычно уподобляются собакам, спущенным с цепи. Они прыгают. Они скачут. Они напевают наиболее забористые псалмы. Они носятся взад и вперед, желают «доброго утра» всем встречным и гладят детей по головке. Все, но не Ансельм. Он знал, что, только сберегая свою нервную энергию, сумеет показать себя с наилучшей стороны, когда настанет великая минута.

Тем прихожанам, которые еще бодрствовали к концу утренней службы, его проповедь показалась бесцветной и пресной. Впрочем, именно такой она и была. Он не собирался транжирить красноречие на утреннюю проповедь. Он нарочно не дал себе воли и сосредоточился на той, которую ему предстояло прочесть вечером.

Ансельм вынашивал эту проповедь много месяцев. Каждый младший священник в любой сельской местности Англии хранит в глубине какого-нибудь ящика запасную проповедь, чтобы не быть застигнутым врасплох, если его внезапно призовут проповедовать после вечерней службы. И все дневные часы Ансельм провел в затворничестве, работая над ней. Он отсекал лишнее. Он шлифовал. Он штудировал «Толковый словарь» в поисках нужного прилагательного. К тому времени, когда звон церковного колокола разнесся над темнеющими полями и рощицами Райзинг-Мэттока, его шедевр обрел совершенство до последней запятой.

Ощущая себя не столько младшим священником, сколько вулканом, Ансельм Муллинер сколол листы своей проповеди и вышел из дома.

Условия не смогли бы сложиться удачнее. К концу псалма, предваряющего проповедь, сумерки уже совсем сгустились, и в открытую дверь церкви лилось благоухание деревьев и цветов. Все окутывала благостная тишина, нарушаемая лишь перезвоном овечьих колокольчиков да сонной перекличкой грачей среди вязов. Ансельм поднялся по ступеням кафедры с тихой уверенностью. Весь день он сосал пастилки, умягчающие горло, а на протяжении службы еле слышно повторял «май-май» себе под нос и потому знал, что будет в голосе.

Секунду он безмолвно обводил церковь внимательным взглядом и возликовал, убедившись, что аншлаг полный. Все скамьи были заняты. Вот на скамье с особо высокой спинкой восседает сэр Леопольд Джеллеби, кавалер ордена Британской империи, а рядом сидит Мэртл. Вот среди хора, выглядя в стихаре неописуемо гнусным, сидит Джо Бимиш. А вот на своих скамьях мясник, булочник, бакалейщик и все прочие слагаемые его паствы. С легким блаженным вздохом Ансельм прокашлялся и провозгласил безыскусную тему проповеди: Братская Любовь.

Мне выпала честь (продолжал мистер Муллинер) прочесть эту проповедь Ансельма в рукописи, и я убедился, что она не могла не произвести сильнейшего впечатления. Даже в письменном виде без добавочного воздействия чудесно модулированного тенора молодого проповедника ее магия была очевидна.

Начав с продуманного экскурса о Братской Любви среди евеев и хеттеев, она через ранних британцев, Средние века и вольные дни королевы Елизаветы подвела к современным нашим временам, и вот тут-то Ансельм Муллинер показал себя во всем блеске. Именно на этом переходе он – если дозволено прибегнуть к подобному уподоблению – вдавил педаль газа в пол.

Истово, в эмоциональнейшем тоне он заговорил о нашем долге по отношению друг к другу; о возложенной на нас миссии сделать этот мир лучше и приятнее для наших ближних; о великой радости тех, кто не думает о себе, но, сил своих не щадя, воздает должное всем и каждому. И каждая его золотая фраза все больше завораживала слушателей. Клевавшие носом лавочники выпрямились и сидели с разинутыми ртами. Женщины прижимали к глазам носовые платочки. Мальчики хора, сосавшие леденцы, в раскаянии проглотили их и перестали шаркать подошвами.

Даже после утренней службы такая проповедь произвела бы фурор. А в романтичных таинственных сумерках со всеми прилагающимися атрибутами успех был сногсшибательным.