Яга

То, что я увидел действительно ошарашило меня. В первую очередь это был запах. Тлетворный, сладковатый запах гниющей плоти. Немного погодя и досчитав до десяти я направился к столам, где стоял начальник больницы.

– Добрый день, Павел Андреевич. Мы все вас давно ожидаем. Меня зовут Борис Аркадиевич и я хотел бы вас предупредить, что дело вне всяких сомнений жестокое.

Я слегка напрягся, но моя юношеская гордость слегка меня успокоила. Я медленно произнес:

– Что ж. Рассказывайте.

– Для начала следует уточнить, что в больнице мало персонала и заниматься подобными преступлениями у меня ни желания, ни времени нет. В нынешних реалиях – я единственный местный врач с образованием, а посёлок у нас не маленький. Потому дело переходит к вам. Как я знаю вы сталкивались с судебной медицинской экспертизой и городскими преступлениями, как мне докладывали, вы даже пару дел смогли раскрыть.

– Да, но они простые были.

– Это сейчас неважно. Опыт у вас какой—никакой имеется. Перейдём к нашему делу.

Начальник скинул простыню и на столе я увидел гору детских останков, разорванной кожи и перемолотого мяса. Где—то лежали красные куски похожие на свёкольный студень, а где—то просто детские хрящики, еще не ставшие костьми.

– Господи… – произнес я. Вся моя бравада сошла на нет и я отошёл, чтобы прочистить желудок.

– Наша полиция тоже не в состоянии на это смотреть – не привыкли к такому. Я же был санитаром на нескольких войнах, меня не жалко. Не думал я, что после армии буду заниматься таким. Пришли в себя?

– Да – отвечал я вытирая рот платком.

– Все останки были обнаружены у берега нашего озера Сычуха, на противоположной от города стороне. К сожалению, никому не под силу идентифицировать эту кашу, да и волки сделали своё, но я подозреваю, что здесь не меньше двенадцати детишек, по крайней мере, кожиц много, да и жалоб у нас именно двенадцать.

– Вы считаете, что матери могли сделать такое?

Борис Аркадиевич резко посмотрел на меня.

– Хотелось бы верить, что нет, но не стоит отвергать гипотезы, пока нет вещественных доказательств.

Я переоделся, отвел глаза и принялся копаться в останках.

– Вижу, что кожа почти цела. Кто бы это ни был, он сначала содрал её с них, а потом уже резал на части. Органы не сохранились?

– Ничего, кроме кожи и скелетных мышц. Подозреваю, что звери внесли свою лепту.

– Ну должно же остаться хоть что—то.

– Ничего не осталось.

Вероятно, из-за переживаний, я не сразу заметил сколько в помещении мух. Они кружили везде и начали кусаться. Насекомые вылетали отовсюду и пытались залезть мне в ноздри, уши и рот. Их липкие лапки вызывали паническое отвращение, а жужжание вызывало злость.

– Такое здесь всегда, сколько раз не закрывал все входы и выходы, они все равно откуда—то появляются – заключил Борис Аркадиевич, отмахиваясь бумагой.

Я продолжал обследовать останки и всё больше не мог поверить в то, что это могла сделать одна из матерей.

– Что говорят подозреваемые?

– Все как одна утверждают, что дети пытались съесть их чуть ли не до смерти, а после их отмашек они убегали по направлению к озеру.

– Я могу поговорить с одной из женщин?

– Даже не с одной. – строго заключил доктор.

Следует понимать, отец, что в тот миг я был ошарашен. Настолько, что не мог этого скрывать. Моя походка, мой взгляд, всё говорило, что я слегка вне себя. Слава Богу, Дмитрий оказался человеком чутким. И сумев доложить всё произошедшее Михаилу Георгиевичу, попросил отправить меня к заключенными. По пути сотник привёл меня в чувство колодезной водой, слегка облив и дав попить.

Женщин закрыли в хлеву. Так как места в участке почти не было, для них соорудили узницу неподалеку и поставили двоих надзирателей. Под одной большой крышей сидело двенадцать женщин и все они находились в крайне жалком состоянии. Едой их обеспечивали мало, а для отхожих мест выделили несколько ведер – в душном деревянном хлеву стоял смрад экскрементов. Никто не верил этим несчастным, а большинство селян считало, что они приспешницы дьявола. Их мужья тоже не приходили, а некоторые узнав о произошедшем еще и избили несчастных до обморока, а потом позвали полицию. В глазах женщин я видел лишь необратимое горе и апатию.