Ядро ореха. Распад ядра

Кстати о диспутах. В том-то соблазнительнейшая их сила и величайшее коварство, что в наше бурное время разные увлекательные диспуты, гремящие со сцены, обладают мощной способностью волновать вас помимо и независимо от драматургического действия, и отвлечься от магической этой силы и объяснить логично, в чем же тут неправда, бывает очень трудно. Это даже не «неправда», это скорее… Помните у Алексея Толстого в «Детстве Никиты» конопатую вреднючку Аннушку, которая из-за двери слушает, как, бахвалясь друг перед другом, вдохновенно врут мальчишки, — и в самые патетические моменты бахвальства вежливо и убежденно вставляет:

— Неправдычка…

Читано было в детстве, забылось, потом мелькнуло в критике, и забылось опять, и вдруг всплыло как-то посреди спектакля, под пулеметный аккомпанемент реплик, — тихое, как вздох, молчаливое Аннушкино слово, — так, словно не в зрительном зале сидишь, стиснутый живыми людьми, а из-за двери слушаешь и объяснить ничего не можешь — только шелестит где-то в душе боязливое, глухое, непонятное и тоскливое:

— Неправдычка…

А на сцене злодей разглагольствует:

— Я из тех, кто считает, что кое-кого напрасно выпустили. Особенно именно вашего брата, писателя. Цацкаются с вами. Встречаются с вами, советуются, убеждают, выслушивают. А вы и распустили языки. Спорите, рассуждаете, лезете с советами… Вам бы показали до пятьдесят третьего года… Вас бы… в бараний рог…

Вы слышите эти речи? Кто это говорит? Прозоров из «Палаты» Алешина. Кто?? Прозоров, мразь, слякоть, который пуще всего на свете боится заиметь о чем-нибудь свое мнение! Это он, кувшинное рыло, так пламенно тут проповедует. И хоть подмывает вас, услыша на весь зал эти речи, ринуться на честный спор с негодяем, — не стоит труда. Потому что это… неправдычка. Ничего такого не считает Прозоров. Потому что он не человек, не личность, и мнения у него нет. Потому что «до пятьдесят третьего года» такой Прозоров скорей всего дрожал, и слова «бараний рог» не приходили ему в голову, а громче всех кричал он тогда о великой миссии литературы, а теперь, даже если в душе он и не понял еще, зачем стали с писателями советоваться, то вслух, наверное, проникновеннее всех радуется этому. Вы понимаете, в чем тут просчет? В имитации личности. В смешении живого и мертвого. В том, что откровенную марионетку, пустое место наряжают проповедником (в данном случае проповедником зла) и делают вид, что этот манекен — личность.

Все дело в том, что между человеческим и бесчеловечным — непереходимая грань. Вернее, перейти эту грань можно только один раз. И только в одном направлении. Помню, несколько лет назад я читал о процессе Эйхмана. Я ненавидел Эйхмана так, как можно ненавидеть патологического убийцу. Потом мне попалась его фраза: «Я не был биологическим антисемитом… Среди моих родственников есть такие, которые женились на еврейках…» Не могу передать, какое чувство охватило меня при этой фразе… С биологическим антисемитом можно спорить, его можно ненавидеть, в конце концов. Но теперь моя ненависть падала на мертвое место — я не мог понять, что передо мной, это была какая-то внечеловеческая сфера и внечеловеческая логика…

Извините мне это лирическое отступление — к нашей теме оно, к счастью, прямого отношения не имеет. Но отличать живое от мертвого в искусстве следует так же четко, как в истории. Тут есть качественная грань, и она мстит за себя художнику, если он ее не замечает.

Кто такой Серегин? У героев розовской пьесы на этот счет мнения расходятся. Неделин-старший считает, что это «зверь», который «творил беззакония». Дядя Илларион — со слов самого Серегина — говорит, что он «не по своей воле… орудием был…». Когда Серегин зловещей в своей импозантности фигурой появляется в последнем действии, чтобы совратить дядю Иллариона и увезти его с собой в тьмутаракань, — это должно убедить нас, что прав был Неделин-старший. Розов изо всех сил вдыхает в гладкую фигуру Серегина живой дух личности, чтобы можно было спросить с него перед людьми. Только… не выходит это у Розова-моралиста, — Розов-художник мешает моралисту, и Серегин, выходящий из-под пера художника, никак не дается под нравственный удар — выскальзывает, при помощи безукоризненно гладких, безукоризненно современных фраз выскальзывает! И верно, какая уж там личность: Серегин и тогда-то, когда людей мордовал, не от себя мордовал, в от имени необходимости, и теперь знает, что был тогда орудием, а главное— ни тогда, ни теперь, ни в будущем ничем иным быть не хочет.

И не может.

Потому что под его импозантным черным костюмом ничего нет. Там пусто.

Драме же, знаете ли, нужен герой, а не пустое место. Между пустыми костюмами драмы не разыграешь. Нужна личность, хоть злая-раззлая, а личность. Чтоб отвечала за свои поступки. И чтоб гнула свое, что бы там ни было.

Ну вот Серегин и заявляет (вполне злобно и вполне, как явствует из ремарки, неожиданно для всех присутствующих):

— Новые времена объявили? Погодите, его еще обратно понесут.

— Кого? — ахают на сцене и в зале.

— Его! — зловеще предсказывает Серегин. — Да… Это будет!