Ядро ореха

Жаждет прямо-таки Исангул Юлдыбаев победы Зульхабиры над горшком, оттого старается завязать ей глаза нетуго, но от волнения трясутся у него руки, и платок проклятый спадает да спадает. Вот наконец завязал уже вроде, и чуть не испортила все сама Зульхабира.

— Ой, Исангул, видно же мне! — шепнула громко.

— Не шуми, красавица, я это нарочно, — проговорил ей на ухо Юлдыбаев и коснулся прелестного плечика. — Пошли, вместе пошагаем сначала.

Он, взяв Зульхабиру за руку, должен был отвести ее в сторону от горшка шагов на двадцать, но, забывшись от счастья, что идет с нею рядом, чуть не ушагал куда-то за майдан: ладно еще заорали парни, переживающие за девушку, и громче всех, конечно, Нефуш:

— Хватит!

— Куды зашел?!

— Не плутуй, мошенник!

Зульхабира, оглядывая из-под неплотно завязанного платка перед собой землю, шла к горшку медленно, с остановками. Старики, охраняющие правила сабантуя как зеницу ока, зашумели вдруг: «Видит! Видит!»

Зульхабира потерянно замерла, боясь, что не сумеет разбить уползающий неведомо куда горшок, боясь опозориться перед Нефушем, и оробела, и совсем остановилась. В этот миг, соскользнув, платок закрыл ей глаза. Подумав: раз так, будь что будет, — шагнула она на несколько шагов решительно вперед и быстро, чисто по-девичьи, не размахиваясь, ткнула палкой в землю. И застыла, не веря своим ушам. Майдан гудел, майдан приветственно кричал, горшок, рассыпавшись, лежал перед ней черепками.

У самого уха чей-то голос пробасил: «Ай да молодчина! Спасибо, дочка!» Сняв платок, она обернулась: Мирсаит Ардуанов, в черной бархатной тюбетейке, с красной повязкою на руке, протягивал ей душистое, в красивой обертке мыло.

В жизни своей не получала Зульхабира более дорогого ее сердцу подарка. Не зная от радости, что делать, побежала она хвалиться наградой к Нефушу, и ликованию ее не было предела — лицо девушки заливалось румянцем. Вот, оказывается, каков народный праздник сабантуй!

И после того, как села она опять к милому Нефушу, и после того, как похвалил он ее, все не могла Зульхабира успокоиться, рассказывала снова и снова о битве своей с хитрым горшком, а Нефуш улыбался, сиял, как солнышко, слушал с великим удовольствием; в переживаниях этих волнующих минут они и не заметили, что сабантуй пошел дальше и развернулись новые игры, новые забавы. В одном углу майдана, усевшись верхом на бревно, двое лихо махались мешками, набитыми соломой; какой-то парнишка, завернув штанины, карабкался на мачту, где, на самой верхушке, висела клетка с живым в ней петухом; девчата из бригады Шакира Сираева на узорчатых коромыслах несли — кто быстрее — полные ведра воды, стараясь не расплескать ни капли.

А Нефуш — Певчая Пташка смотрел на все эти забавы с прохладцею, не выказывая ни удивления, ни восторга, так что Зульхабира даже растерялась: и как это он может сидеть так спокойно, почему не хохочет и не кричит, как все вокруг? Ах, городская девушка Зульхабира, тебе-то все в диковинку: а не знаешь ты еще — на сабантуе только одна молодецкая забава зажигает сердца джигитов, заставляет биться их горячие сердца в восторге и крайнем азарте: это — борьба, национальная борьба татар «кряш», схватка смелых и сильных, победить в этой схватке — значит стать героем, свести с ума всех девушек на сабантуе...

В центр майдана с разных сторон побежали маленькие мальчишки, и Зульхабира вновь схватила Нефуша за руку:

— Что это?! А это еще что?! — спрашивала она, не понимая, что происходит.

— Кряш это, не шуми, — серьезно и веско сказал Нефуш. А Зульхабира удивленно заметила, что он как-то вдруг напрягся и широко раскрытые глаза его заискрились живым интересом.

Мальчишки же на майдане уступили место подросткам, подростки — молодым парням. Майдан вдруг сомкнулся, сузился. Задние ряды стали крепко напирать.

— Что это?! Это что?! — теребила Нефуша Зульхабира, все еще ничего не понимая.

— Кряш это, Зульхи, кряш.

К совсем почти сомкнувшемуся в толпу майдану, где разворачивался «кряш», нехотя подъехали два конных милиционера, стали постепенно расширять его, наезжая и нестрого покрикивая. Перед копытами лошадей всем стало боязно, пересиливая азарт, люди, не поднимаясь с бархатной приятной травы, отползали потихоньку, по-смешному, назад.

Вот наступило и для Зульхабиры жаркое время, когда пришлось ей остаться одной, сидеть, переживая остро за своего любимого.

— Ежели не вернусь, не поминай лихом: прощай, Зульхи! — проговорил Певчая Пташка, вспомнив, видно, шутку самой Зульхабиры.