Я жду отца. Неодержанные победы (Повести)

Вскоре после него поднялся и Назаров. Мы с матерью пошли его провожать. На углу нашей улицы Назаров остановился.

— Спасибо вам, — сказал он матери.

— За что, Алексей Иванович?

— Спасибо… Тосковал я все дни… У вас побывал — отлегло от сердца…

— Вы к нам заходите… Почаще… Ведь и мы — совсем одни… Ни родных, ни близких.

— Горькая штука — одиночество. Человек без людей и себя потерять может…

— Я понимаю…

— Ну, Сергей, — сказал Назаров, — давай руку… А это тебе от меня на память. Всю войну, можно сказать, проносил.

И он протянул мне звездочку, которую солдаты носят на пилотках. И я взял потускневшую солдатскую звездочку, которая — как памятник всем погибшим в этой войне и как высшая награда всем, кто воевал и вернулся живым.

Когда мы вернулись, мать вдруг подхватила меня на руки и закружилась по комнате. И смеялась. И я смеялся. И бабка смеялась.

И вдруг мне показалось, что я снова бегу по полю. И горит надо мною громадное солнце. И травы — сухие, мертвые — путают ноги. И сердце сжимается — такое пустое поле. И нет никого. Только мертвые травы и цвелое рыжее солнце на пыльном небе. И я бегу и тоскую — так мне страшно. И тогда я вижу: далеко — далеко, на самом конце поля, — отец. Мне кажется, он идет мне навстречу. Но чем ближе я подбегаю к нему, тем яснее вижу, что он медленно уходит от меня.

«Папа!» — кричу.

А он уходит.

«Папа!» — кричу.

Уходит.

Не обернется. Не глянет. Уходит. В шинели. Худой. Длинный. Небритый. Уходит.

Я бегу, и кричу, и машу руками. А земля бешено вращается под ногами. И земля похожа на гигантское колесо, какие обычно стоят в парках и по которому надо бежать, не останавливаясь ни на секунду — иначе свалишься.

«Папа!» — кричу и останавливаюсь.

Колесо отбрасывает меня. Лежу — лицом в землю. Потом поднимаю голову. Отца нет. Ушел.

Мать кружит меня по комнате. Я вырываюсь из ее рук.

— Ты не знаешь, где у нас фотокарточка отца? — спрашиваю.

Улыбка исчезает с ее губ. Она долго смотрит на меня.

— Зачем она тебе? — спрашивает.

— Нужна, — говорю.

— Сейчас найду…

Мать долго копается в старых бумагах и письмах. Находит фото.

— Зачем оно тебе? — спрашивает.

— А разве тебе оно уже незачем?!

— Не смей говорить так! Что ты понимаешь в жизни?!

Молчу. Разглядываю фотографию. Не хочу говорить с матерью. Ненавижу ее. Всех ненавижу — и Назарова, и Николая Палыча. Что им нужно?! Чего они лезут?

— Что я тебе сделала?

Спрашивает! Другие матери ждут и с чужими мужиками не разговаривают. А она!..

— Почему ты молчишь? Что я тебе сделала?

— Ничего, — говорю.

И вдруг мне становится страшно жаль ее. И себя. И всех других пацанов, которые без отцов. И матерей — тоже жаль. А чем я им могу помочь?! А мне кто поможет?! Я молча разглаживаю карточку. Потом бабкиной булавкой прикалываю ее к стене над своей постелью. И отец смотрит на меня со стены задумчиво и печально.

Звездочка

Мой сосед по парте — Гнилушкин — удивительный малый. Когда он говорит, у него движутся уши. Как я ни пробую шевелить ушами — ничего не получается.

— Уметь надо, — говорит Гнилушкин, и уши у него шевелятся.

Это верно: надо уметь. А я многого не умею. Например, я не умею писать букву «я». А Гнилушкин умеет.

На уроке письма я страдаю. Надо написать целых пять строчек. Надо заполнить их от начала до конца. И все одной и той же буквой — «я». А у меня не получается.

— Слышь, — Гнилушкину говорю, — напиши строчечку.

— А чего дашь?

А у меня и нет ничего.

— Бесплатно и в театре не работают! Сам пиши.

А у меня не получается. Буквы то взлетают, то падают. Страх сплошной. Гад ты, Гнилушкин!

А учительница ходит по классу и в тетрадки заглядывает. В мою глянет — в обморок упадет! «Издеваешься? — скажет. — Сколько пропустил, а издеваешься. Не хочешь учиться — уходи из школы. На улице твое место, а не в школе». И начнет. Не возрадуешься. Будет мать тягать, чтобы она повоздействовала. А разве я виноват, что не умею писать букву «я»? «А разве я тебя не учила? — скажет. — Разве я не вбивала в твою дурацкую башку и „я“ и все такое прочее?!» Не отвертишься. А мать раскричится на всю школу и начнет на тебя воздействовать при всем честном народе. Ох и смеху будет!

— Напиши!..

— Нина Осиповна, что меня Васильев отвлекает!

— Васильев! Прекрати хулиганство!

— Да я разве — что?

— Опять ты пререкаешься. Долго мне с тобой еще спорить?!

— Да я — молчу…

На том и съехало.