Я здесь живу

– Ты так меня обидела, дочка! Я так люблю с вами гулять. И это так редко бывает… Мне хотелось, чтобы и ты, и Костя вместе пошли… Не думала я, что ты можешь так меня обидеть.

24. Кто такой нерд?

Я долго плакала, накрывшись подушкой, и не могла уснуть.

Назавтра проснулась поздно. Окно было раскрыто настежь, и совсем рядом галдели птицы кто во что горазд. И цыплят слышно было, и кур, и воробьёв.

Мама давно ушла в Собакино. Анна Ивановна с Костей успели разлить варенье по банкам. Четыре банки стояли в ряд.

Костя сказал:

– Из-за тебя, Ленка, мама опять велела сидеть в этой ограде!

Но для меня главное было – что мама сердится на меня. И всё остальное было безразлично. В ограде так в ограде. Я только жалела, что Костя из-за меня тоже наказан. Мама бы нипочём не разрешила, чтобы мы гуляли поодиночке. Вдруг кто-то ещё надумает Костю поколотить? Мало ли что кроме Лёни и Шурки с Серёгой мальчишек здесь нет – крошка Макар не считается… А они трое сейчас работают.

Но нашей маме, когда она сердится, ничего не докажешь.

Мы стали думать, чем бы заняться во дворе. Тут вышла Анна Ивановна, сказала:

– Пойдёмте, я вам что-то покажу.

И повела нас в сад.

Я думала: что она нам покажет?

А она показала нам грядку и велела повыдёргивать из неё все сорняки.

– Да смотрите, – говорит, – не перепутайте с перцами! Сейчас я вам покажу, как различать…

Различать было легко. Листья у сорняков и у перцев совсем разные. Костя только два раза ошибся, а я ни разу. Мне кажется, ему просто скучно было разглядывать, где какие листья. И оттого что ему было очень скучно, я ещё больше виноватой себя чувствовала.

В утешение Косте я сказала:

– Ничего, скоро уже вернёмся в город!

Костя ответил неохотно:

– И что?

– Как – что? – спрашиваю. – Будешь сколько хочешь играть в тазоголовых. И ещё в разные игры!

Костя плечами пожимает.

– А с кем играть? Макара больше нет, вместо него Лёнчик этот, спортсмен. А Миша и Ли Джин оба написали мне, что я какой-то нерд.

– Кто, нерв? – переспрашиваю.

Костя говорит:

– Нерд. Или нёрд. Я точно не знаю, как читается. В общем, это такой человек… Зануда, что ли… Которому только бы учиться, ну и скучно с ним. Представь, они оба, не сговариваясь, мне это написали.

Я спрашиваю:

– А Ретт? Он же не думает, что ты зануда?

Костя говорит:

– Так он уже старый. Что, забыла?

Я удивилась:

– Ну и что? Если б не Грандсон, так ты бы ещё сто лет не догадался, что он старый!

Костя отмахивается:

– Так ведь Грандсон у него… И ему стало не до меня.

Да он ревнует, вот в чём дело!

Я хотела сказать, что этот Грандсон скоро уедет – снова в колледж. Или уже уехал. Так что Ретт никуда не денется – вспомнит друзей в Сети. И что ещё же Хью остаётся… Хотя, может быть, он вовсе не Хью. И не из Лондона, а, например, из Ливерпуля. Но нам-то какая разница…

Но тут Костя в третий раз выдернул аккуратное растеньице с широкими ровными листьями, и я сказала:

– Эй, ты хоть смотри, что дёргаешь.

А Костя тогда поглядел на меня, подумал и говорит:

– Ленка, а ты что, влюбилась в Лёнчика?

– Кто, я? – спрашиваю.

А он кивает:

– Ну да.

Тут я растерялась вконец. Любовь – это когда вот так?

Нет же!

В классе девчонки иногда рассказывают мне свои секреты. И почти всегда секрет в том, что в кого-то кто-нибудь влюбился.

Девчонки влюбляются в одноклассников – чаще всего в Мухина или в Симагина – или ещё в артистов.

А одна девочка, не скажу кто, влюбилась в портрет, который висит у окна в кабинете биологии.

Таблички на портрете нет. Какой-нибудь биолог из позапрошлого или позапозапрошлого века. Мы не проходили его ещё, а спросить, кто это, она стесняется…

На биологии моя одноклассница любуется лицом с портрета и представляет, как она с вот этим длинноволосым человеком едет в старинном экипаже по старинной улице на приём к английской королеве.

Она сама рассказывала мне по секрету.

И я привыкла, что любовь – это секрет. Разве о ней можно вот так, прямо, спрашивать?

Я говорю Косте:

– Да ты в самом деле нерд!

А если бы это не надо было держать в секрете, я бы, конечно, рассказала, как мы с Лёнчиком ходили на холмы и до чего же там красиво ночью.

И уж конечно, про то, что Процион – это звезда-енот и что Лёнчик может стать космонавтом, вполне. И кто бы спросил, отчего я так рада этому? Не я ведь сама смогу полететь в космос! И не Костя даже…

Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.

А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его раньше не видела. Он говорит:

– Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.

Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же: обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил, вытянул, кинул – то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.

Костя вздыхает:

– Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.

– Ещё бы, – отвечаю. – Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…

А Костя:

– Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь – наш Юров.