Я здесь не для того, чтобы говорить речи

Тогда старуха говорит: «У меня несколько детей, дай мне лучше четыре фунта». Она уходит с четырьмя фунтами, и чтобы рассказ не затянулся, скажу вам, что у мясника за полчаса кончилось мясо, он убивает еще одну корову, продает ее, и слух ширится и ползет дальше. Настает момент, когда все в городке ждут, что что-то произойдет. Вся деятельность парализована. В два часа дня как всегда жара. Кто-то говорит: «Вы видите, какая жара?» «Но в нашем городе всегда было жарко. Так жарко, что у всех музыкантов городка инструменты всегда были обшиты брезентом и играли они всегда в тени, потому что на солнце инструменты просто рассыпались на куски». — «И все же, — говорит кто-то, — в этот час никогда не было так жарко». В пустынный городок, на пустынную площадь вдруг прилетает птичка, и ползет слух: «На площади птичка». И все прибегают, испуганные, посмотреть на птичку.

«Но, сеньоры, сюда всегда прилетали птички». «Да, но не в этот час». Настает момент, когда жители доходят до такого состояния, что отчаянно хотят покинуть городок, но не решаются. «Я мачо! — кричит один из них. — И я ухожу». Он хватает свою мебель, детей, животных, грузит их в повозку и пересекает центральную улицу, где его видят жители городка. Они смотрят на него и говорят: «Если он решился уехать, то и мы уедем» — и начинают буквально на части разбирать весь городок. Они увозят свои вещи, животных, все подряд. Один из последних жителей, покидающих городок, говорит: «Да не обрушится несчастье на то, что осталось от нашего дома» — и поджигает свой дом, и другие тоже поджигают свои дома. Они убегают в ужасной панике, словно это исход во время войны, среди них сеньора, которой было предзнаменование, и она причитает: «Я говорила, что произойдет что-то страшное, а мне сказали, что я сошла с ума».

Ради вас

Каракас, Венесуэла, 2 августа 1972 г.

Сейчас, когда мы одни, среди друзей, я хотел бы попросить о вашем соучастии и сочувствии, чтобы вы помогли мне смягчить воспоминания о том первом в моей жизни вечере, когда я, будучи в здравом уме и твердой памяти, явился собственной персоной, чтобы совершить две вещи, которые обещал себе никогда и ни при каких условиях не совершать: получить премию и произнести речь.

В противовес другим весьма уважаемым мною мнениям, я всегда был уверен в том, что мы, писатели, приходим в этот мир не для того, чтобы быть коронованными, ведь большинство из вас знает, что публичные почести — это начало бальзамирования. Я всегда полагал, что в конечном счете мы становимся писателями не из-за своих собственных заслуг, а по несчастью, просто потому, что не умеем делать что-либо другое, и наша затворническая работа не должна заслуживать больших вознаграждений и привилегий, чем их заслуживает за свой труд, например, сапожник, тачающий сапоги. Однако не думайте, что я пришел извиняться за свой приход или пытаюсь принизить награду, которой меня сегодня удостаивают и которая носит столь подходящее имя великого незабываемого писателя Америки. Напротив, я пришел, чтобы насладиться этим потрясающим зрелищем, потому что понял причины, которые подрывают мои принципы и заставляют отбросить щепетильность: друзья, я здесь только из-за своей давней упрямой любви к этой земле, где я когда-то был молодым, счастливым и без документов. Это акт любви и солидарности с моими венесуэльскими друзьями, великодушными, потрясающими, до смерти остающимися шутниками. Я пришел ради них, то есть ради вас.

Другая родина

Мехико, 22 октября 1982 г.

Я получаю орден «Агила ацтека», испытывая два чувства, которые редко сочетаются: гордость и благодарность. Так устанавливаются неразрывные узы, которыми я и моя жена связаны с этой страной с тех пор, как мы двадцать лет назад избрали ее, чтобы жить здесь. Здесь выросли мои дети, здесь я написал свои книги, здесь я посадил деревья.

В шестидесятых годах, когда я уже не был так счастлив, как сначала, но все еще был без официальных документов, мексиканские друзья оказали мне поддержку и вселили в меня отвагу, чтобы я мог продолжать писать в обстоятельствах, которые я воскрешаю сегодня в забытой главе книги «Сто лет одиночества». В прошлом десятилетии, когда успех и излишняя публичность пытались вторгнуться в мою частную жизнь, именно сдержанность и легендарная тактичность мексиканцев позволили мне обрести внутреннее спокойствие и неприкосновенное время для того, чтобы неустанно следовать моему тяжкому ремеслу плотника. И потому это не вторая, а другая родина, которая была дана мне без всяких условий и не пыталась оспорить у первой те любовь и верность, что я к ней испытываю, а также постоянно подпитывающую их ностальгию.