Я – выкидыш Станиславского

Была овация. Были общие поклоны. Был сольный выход Раневской вперед — как всегда и взрыв рукоплесканий — как всегда. И цветы. И наши, партнерские аплодисменты ей, и ее кокетливое удивление — мне? такой успех? за что?.. И общий выход к самой рампе, взявшись за руки… как всегда. Я чувствую, как она тяжело опирается на мою руку и шепчет: «Больше не могу, больше не смогу…» Все почти как всегда. Но казалось (или на самом деле так было?), что мы переживаем необыкновенные минуты, редкие мгновения Театра с большой буквы, победу духа в искусстве».

Фаина Георгиевна так больше и не вышла на сцену в роли Филицаты. Она вышла на нее всего лишь раз — в спектакле «Дальше — тишина». 24 октября 1982 года великая актриса дала свой прощальный спектакль…

Раневская боялась рецидива и в то же время никак не могла расстаться с театром. В том числе и из-за материальных соображений. Фаина Георгиевна по возрасту и состоянию здоровья нуждалась в посторонней помощи. Домработницы, медсестры, сиделки… Всем, кроме платы за услуги, Раневская постоянно дарила подарки. Она не могла оставить без ответной благодарности ни одну услугу, пусть даже и оплаченную. В этом была вся Фаина Георгиевна Раневская, для которой девиз «Твори добро» был жизненным правилом, а не пустыми словами.

— Мне пора уйти из театра, — объявляла она. — Я же не играю и не имею права получать деньги. Я больше не смогу играть.

А вслед за этим говорила прямо противоположное:

— Неужели театр не заинтересован, чтобы я играла? Публика ждет меня. Я получаю бесконечное количество писем. Они хотят меня видеть. Найдите мне пьесу. Неужели вам нечего мне предложить?

Сергею Юрскому хотелось занять Фаину Георгиевну еще в одном спектакле, причем в таком, где ей было бы по силам играть. Пьеса никак не находилась, но вдруг к Юрскому в руки попала переводная пьеса «Смех лангусты», повествующая о последних днях жизни великой французской актрисы Сары Бернар.

В пьесе было всего два действующих лица: сама актриса и ее секретарь, причем Сара Бернар не может передвигаться самостоятельно и на всем протяжении действия сидит в кресле. Перебирает свои записи, перечитывает отрывки из дневника, вспоминает былое.

На взгляд Юрского, роль эта была написана для Раневской. Он планировал поставить ее на Малой сцене театра, игра на которой отнимает меньше сил — зрителей все-таки в десять раз меньше, не тысяча двести человек, а всего сто двадцать. К тому же на Малой сцене можно было спокойно обойтись без декораций, что позволяло побыстрее «запустить» спектакль. Не возражал Сергей Юрьевич и против наличия суфлера.

Фаина Георгиевна прочла пьесу и одобрила ее. Однако соглашаться не спешила — ссылалась на нехватку сил и на то, что она уже написала заявление об уходе из театра. Не нравилось ей и название — разве лангусты смеются?

Юрский уговаривал, настаивал, но спустя несколько дней Фаина Георгиевна сказала, что она не смеет играть великую Сару Бернар и что только нахал мог написать подобную пьесу. Доводы Сергея Юрьевича о том, что в таком случае эту роль сыграют другие актрисы и что только она, Раневская, сможет «высказаться как никто», не возымели действия. На том все и закончилось.

Фаина Георгиевна часто читала вслух стихотворение Евгения Евтушенко «Памяти Ахматовой», которое знала наизусть.

…Она ушла, как будто бы напев
Уходит в глубь темнеющего сада.
Она ушла, как будто бы навек
Вернулась в Петербург из Ленинграда.
Она связала эти времена
В туманно-теневое средоточье.
И если Пушкин — солнце, то она
В поэзии пребудет белой ночью.
Над смертью и бессмертьем вне всего
Она лежала, как бы, между прочим,
Не в настоящем, а поверх него —
Лежала между будущим и прошлым.

Ходили слухи, что Евтушенко хотел посвятить это стихотворение Фаине Раневской. Даже если это и не так, то этому хочется верить. Много схожего, недаром Фаина Георгиевна и Анна Андреевна были столь близки друг с другом.

Фаина Георгиевна Раневская, подобно своей знаменитой подруге, поднялась над настоящим, над бытом, над завистью, над злобой, над несправедливостью, над идеологией.

Она была связующим звеном между будущим и прошлым. Вспоминает Сергей Юрский: «В жаркий июльский день 1984 года мы сидим в кухне у Раневской, завтракаем, говорим о нынешних делах театра, и вдруг она вспоминает впечатление от смерти Чехова — 1904 год! Боже ты мой!

— У вас сегодня концерт? Бедный… Что же вы будете читать?

— Сегодня поэзию.

— П-о-эзию. Пожалуйста, не меняйте звук «о», не говорите его между «о» и «а». В этом слове «о» должно звучать совершенно определенно — пОэзия. Какую пОэзию?

— Есенин, Мандельштам, Пастернак, переводы Цветаевой — в общем, классика XX века…

— Ося… Боря… Марина…