Я выбираю свободу

— Левый фланг тоже на полпути?

— Откровенно говоря, кроме братьев Медведевых, я вообще уже не знаю никого, кто, во всяком случае в Советском Союзе, искренне считал бы себя марксистом и ленинцем. Во всяком случае, среди моих знакомых таких не попадалось. Это я вам должен сказать совершенно откровенно.

Позиция братьев Медведевых вообще вызывает изумление. Потому что по юридическим законам есть такое понятие — кому это выгодно? Никто до конца им не верит. Трудно сейчас верить разумным людям, обладающим той полнотой информации, которой обладают они, и между тем продолжающим упорно закрывать глаза на вещи совершенно самоочевидные.

Стало быть, каждый в меру своей испорченности предполагает какие-то тайные задачи, которые они ставят перед собой. Знаете, я человек не слишком испорченный и не предполагаю никаких зловредных умыслов, даже самого элементарного — возвращения Жореса на родину. Но создается странное впечатление: вот идет человек, идет совершенно нормально, а на каком-то этапе, по непонятной причине, вдруг начинает спотыкаться. Прямо какая-то черная магия…

— В одном из своих выступлений Максимов как-то сказал, что свято место не бывает пусто, — значит, на смену нам идут другие. Согласны ли вы с этим или считаете, что существует все же какой-то разрыв между «сменами»?

— Такой временный разрыв может быть, но в принципе я совершенно согласен с Владимиром Емельяновичем. Я думаю, что неизбежно придут новые люди, которые продолжат наше дело, хотя и мы — во всяком случае, та часть поколения, которая оказалась в эмиграции, — вовсе не собираемся складывать оружие.

Это то, что никак не хочет признать Союз писателей. Казалось бы, исключением Максимова, Войновича и Чуковской вся программа последних лет была исчерпана, но едва только успели пишущие машинки прострекотать и отстукать протоколы об исключении Войновича и Чуковской, как сразу же появились новые имена — Корналова, Богатырева, включившихся в борьбу за права, за истину.

И я думаю — я говорил уже об этом, — что это неизбежная особенность поколения, уже немножко пожившего, что-то испытавшего, выстрадавшего, пришедшего к осознанию невозможности лжи. Вот почему сопротивление начинается не очень рано — ближе к сорока годам. Не случайно мы, старшее поколение — все однолетки: и Солженицын, и Сахаров, и я. Максимову, Корнилову, Войновичу — по 42–43 года. Они недавно включились в ту же деятельность. И это неизбежно, потому что много соблазнов в современном мире, даже в советском мире, абсолютно уродливом, но тем сильнее соблазны там. Тут на Западе нет классического советского «достать». Мы все не знаем слова «купить». Одна моя знакомая женщина с грустью сказала: «Вот я умру, и никто не узнает, какой у меня был вкус», потому что она никогда не могла купить того, что хотела; она могла купить то, что достала. И вот, я уже говорил об этом, к тридцати годам (когда человек заводит семью, когда рождаются первые дети) происходит как бы становление. Тебя окружают соблазны — 180 построить кооперативную квартиру, купить машину. И сразу же приходят на ум классические наши обскурантские формулы, вроде «плетью обуха не перешибешь», «почему мне больше всех надо?». И для того чтобы прийти к осознанию, что существует только один путь, путь борьбы, путь сопротивления лжи, — для этого нужно что-то испытать, это надо выстрадать. Вот почему так быстро ломаются, скажем, поколения двадцатилетних, не считая нескольких героических фигур, вроде Буковского, Алика Гинзбурга, Андрея Амальрика; многие же в общем довольно быстро сломались — ушли в пьянство, в какое-то ничтожное существование.

Чтобы именно в советских условиях, в условиях невероятного давления, в условиях невероятной закрытости и лишенности информации прийти к этому сознанию абсолютно осмысленно, а не только эмоционально, — нужен какой-то определенный возрастной срок, период испытаний, период унижений. Причем унижения — не обязательно «государственные». Унижение может быть «личное» (это может переживать один); внешне оно может даже казаться не унижением вовсе, а успехами. Но сам ты внутренне понимаешь, что это унижает тебя, человека искусства, человека, который хочет говорить с людьми, а не с начальством.

(«Посев», август 1974)

КУЛЬТУРА И БОРЬБА ЗА ПРАВА ЧЕЛОВЕКА БЕСЕДА С А. ГАЛИЧЕМ

— Как-то, Александр Аркадьевич, Вы сказали, что борьба за права человека, в сущности, является борьбой за духовную культуру. Не могли бы Вы уточнить Вашу мысль для читателей «Русской Мысли»?