Я всё ещё влюблён

— Вы прекрасно знаете, — сказал Хёхстер, отступая на два шага, — что ваше условие, во-первых, незаконно: решения в Комитете принимаются простым большинством голосов; во-вторых, оно и невыполнимо, так как всегда кого-то из членов Комитета нет на месте.

— Вы еще будете рассуждать о законности и незаконности! — возмутился Энгельс. — Вы, до сих пор не сумевший навести в городе элементарный порядок, обеспечить соблюдение, простейших правил организованности. У вас даже защитники баррикад голодают — законно это или не законно?

Лошадь, еще более возбужденная гневным голосом своего всадника, взметнулась на дыбы. Хёхстер стремительно отскочил в сторону, и Энгельс, после нескольких энергичных усилий совладав с лошадью, бросил ему:

— Я сказал все!.. Ну, а ваш шарф, — он был теперь в его руках крепко скрученным жгутом, — мне еще пригодится! — С этими словами Энгельс пустил поводья и хлестнул лошадь тугим красным жгутом; лошадь еще раз взмыла на дыбы, потом с маху ударила в землю передними копытами и понесла. Мирбах заторопился вслед.

Когда Мирбах догнал Энгельса и поравнялся с ним, тот, еще клокоча от гнева, спросил:

— Отто, тебе, как главному коменданту города, я нужен?

— Еще бы! Я не знаю, что без тебя стал бы делать.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я уехал? Ты против моего изгнания?

— Что за разговоры, Фридрих! Разумеется, против.

— И у тебя достанет смелости заявить об этом Комитету?

— А ты сомневаешься?

Энгельс помолчал, взвешивая слова Мирбаха; раскрутил свой шарф, снова обвил его вокруг шеи, бросил один конец за спину, другой — на грудь.

— Ну, если так, — сказал он повеселевшим голосом, — тогда я сейчас же отправлю в Комитет нарочного с заявлением, в котором напишу, что поскольку Отто Мирбах приглашен в город на пост главного коменданта по моему предложению и я являюсь его адъютантом, то требование Комитета безопасности о моем отъезде я исполню лишь в том случае, если это мне прикажет Мирбах. Что ты скажешь?

— Ты противопоставишь меня всему Комитету, — не сразу ответил комендант, — даже вознесешь выше Комитета. Это, разумеется, и нелогично, и незаконно.

Энгельс метнул яростный взгляд на Мирбаха.

— И ты заводишь ту же песню! А для меня сейчас существует лишь одна логика — логика борьбы за интересы рабочих, и для меня сейчас лишь то законно, что служит этим интересам. А они диктуют мне необходимость оставаться здесь невозможно дольше и сделать все, что в моих силах, для обороны города. Я тебе, кажется, уже говорил: есть все основания ожидать, что падение последней баррикады Эльберфельда будет вестником скорого прекращения «Новой Рейнской газеты». Я защищаю здесь многое, и в том числе — свою газету. И сейчас лишь ты можешь мне в этом помочь.

— Но пойми, Фридрих, Комитет не захочет и не станем считаться со мной! — воскликнул Мирбах.

— Там видно будет. Скажи мне только одно: ты возражаешь, чтоб я послал такое письмо, или нет?

— Не возражаю. Дело твое. Но учти, что последствия трудно предвидеть.

— Спасибо. За последствия отвечаю я.

Как только они прибыли на место общего сбора, Энгельс тут же написал заявление и со знакомым рабочим-золингенцем отправил его в Комитет. Затем он присоединился к Мирбаху, и они вместе выстраивали на лугу отряды, беседовали с командирами, производили учет всего вооружения, выясняли нужды бойцов, кого-то отчитывали, кому-то давали совет, о ком-то расспрашивали… Выявилось, что вся вооруженная сила восставших насчитывает 759 человек. Мирбах был удручен этой цифрой, а Энгельса она словно подхлестнула: видя, что силы так невелики, он словно стремился каждому отряду, каждому бойцу добавить своих сил, своей энергии, своего презрения к врагу.

Энгельс так увлекся всеми многосложными делами общего сбора, что забыл и о разговоре с Хёхстером, и о своем письме. Мирбах иногда посматривал на него со стороны трезвыми глазами много повидавшего на своем веку человека и с грустью думал: «А ведь там, в ратуше, наверное, уже готово решение Комитета». Энгельс удивился, когда рабочий-золингенец снова предстал перед ним со словами: «Вам пакет».

— Какой пакет? От кого?

— Из Комитета безопасности.

— Ах да! — словно вернувшись из приятного сна к горькой действительности, воскликнул Энгельс. — Вы передали мое письмо?

— Самому председателю.

— Ну и что он?

— Он его тут же прочитал, сказал: «Это не меняет нашего решения» — и хотел было отправить уже приготовленный для вас пакет со своим курьером, но того не смогли найти, и он доверил мне.

Энгельс вскрыл пакет, достал бумагу и — почерк был аккуратный, четкий, явно не хюнербейновский — прочитал: «Полностью отдавая должное деятельности, проявленной до сих пор в здешнем городе гражданином Фридрихом Энгельсом из Бармена, проживавшим в последнее время в Кёльне, просим его, однако, сегодня же оставить пределы здешней городской общины, так как его пребывание может дать повод к недоразумениям относительно характера движения».

Далее шла дата — 14 мая 1849 года и подписи. Подписей Хюнербейна и Нотъюнга не было.

— Сегодня же! — воскликнул со злостью Энгельс, передавая бумагу Мирбаху.

— Что? — тревожно спросил тот.