Я всегда был идеалистом…

Вы даже не можете представить, что было. Если же вы думаете, что я тогда понимал, что говорил и делал, то вы ошибаетесь. Я был идеалист, дурак; для меня теории, теоретические принципы существовали как первая и подлинная реальность, а все остальное было творимым в соответствии с этим, поэтому теоретический анализ этих положений и был для меня главной реальностью, которую надо было вскрывать. Больше того, у меня не было никакого понимания социальности – ни в узком, ни в широком смысле. Ну, например, я в этот момент не задумывался, не отдавал себе отчета в том, в какую социальную ситуацию, в какое место попадет человек, который позволяет себе делать какие-либо собственные утверждения по поводу материалов, опубликованных в газете и изданных официально Госполитиздатом (в таком толстом красном сборнике[156]). И вообще: в какое положение попадет человек, который, будучи еще на студенческой скамье, умозаключает по поводу программы, представленной социалистической страной Югославией в лице ее главных социалистических лидеров Карделя, Тито, Джиласа (на совещании было три их доклада). В какой мере он может ее обсуждать, а тем более как-то квалифицировать?

Марон месяца на два стал белый как бумага, цвет его лица уже не менялся. Он не понял сначала, что надо делать, и не справился со мной. Он пытался прервать мой доклад, сказать, что это уже неинтересно, что студенты получили информацию, но я настаивал на том, чтобы договорить, – опять же по наивности своей. И он сообразил, что если он вообще будет вмешиваться и спорить со мной, то он становится как бы соучастником преступления. Поэтому он только спросил меня, понимаю ли я, что говорю. Я сказал, что да, очень хорошо, что потому и говорю, что понимаю.

Я совершенно не задумывался над тем, в какое положение ставлю его и что он должен делать. Идеализм есть идеализм – со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это стало одним из самых больших событий на нашем курсе. В результате я получил «посредственно» по марксизму-ленинизму на втором курсе, что организационно означало постановку вопроса об исключении из университета, потому что в то время студенты на нашем факультете, имеющие «посредственно» по этому предмету, зачислялись в «неблагонадежные». Это было нечто вроде клейма о «несоветском образе мыслей». И тогда возникло очень сложное, шумное и громкое дело (оно развертывалось уже во второй половине года) об исключении меня из комсомола за незнание основ марксистско-ленинской теории, за вредную, совершенно неправильную оценку положения дел в социалистической Югославии, за упрямство в отстаивании своих тезисов, утверждений и т. д. Все это, естественно, прибавлялось к какой-то странной работе в качестве пропагандиста. Вспомнили кружок. Вообще, так сказать, сложилось одно к одному – и началось дело, где я впервые мог проверить отношение ко мне моих товарищей по группе, курсу, факультету.

Действительно, комсомольский активист, заместитель секретаря курсового бюро по агитации и пропаганде, пропагандист, редактор стенгазеты – и вот оказывается таким, так сказать, чуждым нашей идеологии, нашей мысли человеком.

Я думаю, что меня тогда, конечно, в первую очередь спасло положение отца. Если бы это сделал кто-то другой, его вышибли бы из университета, исключили бы из комсомола, и на этом все с ним было бы кончено. Но в данном случае приходилось как-то считаться с положением моего отца; неизвестно было, что последует за моим исключением. Но я думаю, что со мной все равно расправились бы, поскольку дело уже вырвалось – как джинн из бутылки – из-под контроля… если бы вдруг не появились партийные документы, в которых именно так и была оценена вся политика Югославии. Вы и эту историю не знаете?

Иосип Броз Тито отказался идти на поклон в Москву, и были опубликованы документы, характеризующие политику югославской компартии как ревизионистскую. И там использовались те же самые аргументы, которые выдвигал я, поскольку политика Югославии действительно была несоциалистической в нашем тогдашнем понимании смысла этого слова, и вы сейчас представляете это расхождение нашего пути и их пути. Поэтому вдруг оказалось, что я не только не ошибся, но даже вроде бы глядел вперед.

Партийные органы (курсовые, факультетские) должны были сформулировать отношение ко мне. И все оказались в очень трудном положении – тем более трудном, чем больше те или иные люди кричали, махали руками и доказывали, что меня надо убрать, исключить и т. д. Надо было как-то определяться. И вот тут я впервые в своей жизни столкнулся с формулой: дело не в том, что я говорил, а дело в том, когда я это говорил – своевременно или несвоевременно. Мне впервые начали объяснять совершенно очевидную для меня сейчас истину, что прав всегда тот, кто колеблется вместе с линией партии, а тот, кто опережает эти колебания, – в какую бы сторону он ни отклонялся, – тот неправ.