Я все еще влюблен

– Братья Греберы… – начал было какую-то новую мысль, какой-то новый довод отец.

– Как поживают эти ночные колпаки? – перебил сын.

– Колпаки! – возмутился отец. – Ведь когда-то они были в числе самых близких твоих друзей, хотя ты знал, что они готовятся стать пасторами.

– Да, знал. Но я всегда говорил им, что если они получат сельский приход, а вместе с ним возможность мирно прогуливаться каждый вечер со своими женами и детьми, то большего им и не надо, они будут блаженствовать.

– И вот они оба – и Вильгельм, и Фридрих – уже получили приходы. Ты можешь иронизировать сколько тебе угодно, но они живут честной, достойной и счастливой жизнью.

– Отец, – сыну хотелось рассмеяться, но он понимал, как это было бы неуместно здесь, в этой обстановке, – неужели ты можешь представить меня в сутане?

– Ты знаешь, – сурово глядя ему в лицо, сказал отец, – я никогда не был религиозным фанатиком, но честно скажу: лучше сутана, чем этот шутовской шарф. – Он презрительно ударил тыльной стороной ладони по свисавшему на грудь красному концу.

Сын поправил шарф, с нарочитой старательностью разгладил его, насмешливо проговорил:

– Поздно, отец, поздно. Я уже не стану пастором, никогда не надену сутану…

– Не смей паясничать! – полушепотом, чтобы не услышали прохожие, воскликнул отец. – Дело вовсе не в сутане. Перед тобой в жизни открывалось много иных прекрасных дорог. Они открыты еще и сейчас. Посмотри на своих школьных товарищей: Вурм стал филологом, Фельдман – юристом, Вильгельм Бланк – коммерсантом, Рихард Рот – уже фабрикант… А ты с твоими способностями то как вол работаешь в газете на этого Маркса, то по его же наущению, подобно школяру, носишься по баррикадам, украсив себя дурацкой тряпкой…

– Фридрих! – донесся с моста голос Хюнербейна. – Нам пора! Нас ждут!

Энгельс поднял руку в знак того, что слышит, что понял, что скоро идет, и, повернувшись снова к отцу, сказал:

– Во-первых, ты не можешь отрицать, что в двадцать пять лет, когда никто из моих сверстников еще не повторил ни один из подвигов Геракла, я уже издал довольно серьезную книгу…

– Кому нужна твоя книга! – выпалил отец, словно только и ждавший упоминания об этой книге. – Ты пишешь в ней о том, что умным людям давно известно, а дураков никогда не заинтересует. Эксплуатация! Нищета! Бесчеловечность! Кто об этом не знает? Но разве есть какие-нибудь иные пути создания современной промышленности и развития торговли? Да все цивилизации мира держались на этом! А твои пророчества, твои уверенные предсказания о том, что завтра или послезавтра настанет золотой век… Господи, как это все наивно и нелепо! Ты не понимаешь даже меры своего непонимания жизни. А главное – какое дело тебе, немцу, до положения рабочего класса в Англии? И до английской буржуазии тоже…

– Я бил по мешку, но имел в виду осла.

– Это поняли все, – отмахнулся отец, – всем ясно, что ты хотел сказать и нам, немецкой буржуазии: вы так же отвратительны, как англичане, только менее опытны и искусны, чем они. Но… – Отец, видимо, сбился вгорячах с мысли и, не зная, как кончить фразу, еще раз досадливо махнул рукой. – Уж лучше бы ты, Фридрих, продолжал писать стихи, чем такие книги. Право, там у тебя кое-что получалось.

– Да-а, – с ироническим сожалением протянул сын, – я упустил великолепную возможность стать первым поэтом Бармена… Не думаю, чтобы мои стихи раскупались нарасхват, но определенный сбыт они, конечно, нашли бы, так как всегда существует и даже постоянно растет вместе с ростом населения потребность в клозетной бумаге.

– Ты то же самое, бесстыдник, думаешь и о своих занятиях музыкой?

– О моих хоралах? О моем пении? Да, приблизительно то же самое… Я, отец, рожден не для музыки и не для стихов. Вот ты в свое время вытащил красный шар, и это сделало тебя богатым фабрикантом. Твоя судьба – красный шар, а моя – красный шарф.

– Ты всегда умел хорошо сказать, – сразу как-то сникнув, видимо поняв наконец всю бесполезность разговора и устав от него, произнес отец.

– А на прощание, – сын старался придать своему голосу как можно больше мягкости и добродушия, – я прошу тебя никогда не касаться наших отношений с Марксом. Ты о них ничего не знаешь.

– Как это не знаю! – вдруг снова оживившись, возразил отец. – Разве ты не отдал ему гонорар за свою книгу?

– Ну, отдал, хотя не понимаю, откуда тебе это известно.

– И разве это не доказывает, что ты на него работаешь?

– Здесь, отец, ты ничего не понимаешь. Ничего.

– Как бы то ни было, а когда кончится вся эта заваруха, я отправлю тебя в Манчестер, подальше от твоего дружка.

Сын ничего не ответил. Коротко и отчужденно они пожали друг другу руки и разошлись. Уже от моста Энгельс оглянулся и увидел, что отец, изменив свое прежнее намерение, направился не в церковь, а домой. Видимо, с той смутой и болью, что породила у него встреча с сыном, он не хотел сейчас беседовать с богом.