Я все еще влюблен

– Мне кажется, это гораздо ближе к истине, – согласился Энгельс, – но ведь все равно грандиозно! Как сказали бы в Америке, где я недавно был, – абсолютный рекорд.

– Смотрите! – воскликнул кто-то. – Там выступает женщина.

Действительно, на соседней трибуне речь держала женщина. Это была Элеонора. Ветерок вырывал из-под шляпки ее темные волосы. Было видно, что она не замечает этого, что она увлечена речью.

– Знаете, как Элеонору называют в Совете рабочих-газовщиков? – спросил Энгельс и сам ответил на свой вопрос с гордостью и нежностью: – Наша матушка!

Только он да Эвелинг знали, сколько сил вложила Тусси в организацию митинга. Конечно, много работы выпало и на долю самого Энгельса. Но все-таки его работа состояла в основном из бесед и писания писем. Надо было Бебелю и Либкнехту внушить мысль о том, что в Германии праздник должен пройти мирно, спокойно. Немецким рабочим не следовало идти на обострение и тем более поддаваться на провокации после блестящего успеха на февральских выборах в рейхстаг. Лафаргу и Геду он писал о том, что во Франции первомайские праздники должны нанести удар по шовинизму и до конца развеять бонапартистский дурман генерала Буланже. Итальянским социалистам он говорил… Словом, в ту пору не обходилось ни одного дня без нескольких обстоятельных писем, без двух-трех бесед. А на плечи Тусси, помимо тех же писем и встреч, легла огромная черновая работа. Ей пришлось позаботиться и о знаменах, и о музыке, и о построении колонн, и о многом другом.

Энгельсу, настроившемуся на русский лад, захотелось и Тусси похвалить по-русски. Уж очень ему нравилось звучное, лихое русское слово «молодец». «Как же будет женский род? – подумал он. – Молодеца? Молодица? Молодца?»

– Молодца! – задорно воскликнул он, глядя в сторону Тусси.

Степняк засмеялся.

– Что, не так? – весело справился Энгельс.

– Не так, – подтвердил Степняк.

– А как же?

– Да так и будет – молодец.

– Но ведь женский же род!

– Все равно.

– Вот и пойми вас, русских! – с преувеличенной досадой махнул рукой Энгельс.

– Вы не жалеете, господин Энгельс, – снова обратился любопытный Шоу, – что праздник Первого мая в Англии пришлось отмечать четвертого?

– Жалею я лишь об одном… – задумчиво начал Энгельс и вдруг оживился. – Но вы же придете сегодня ко мне после демонстрации на чашечку кофе? Приходите. Там я расскажу подробно, о чем сожалею и чему рад.

– А разве сейчас вы не произнесете речь с трибуны? – удивился Каннингем-Грехем.

– Нет, не произнесу, – как о давно решенном ответил Энгельс. – Во-первых, потому, что с годами я стал все хуже и хуже говорить, когда передо мной большая аудитория.

– Это неправда, Генерал, – вмешался Лафарг, который лучше других знал Энгельса и чаще видел его беседующим или произносящим речи. – По меньшей мере это ужасное преувеличение.

– Во всяком случае, перед такой большой аудиторией я никогда не выступал и боюсь, что, кроме общих фраз, не смог бы ничего сказать. Может быть, вы думаете, что мне, как старику, извинили бы пустопорожнюю декламацию?

– Ну какой же вы старик! – сказал кто-то.

– Как это какой? Самый настоящий. Я уже на пять лет старше Мавра… Старик же в роли дрессированного попугая еще более смешон и отвратителен, чем молодой. И я знаю, что Мавр не одобрил бы такого лицедейства. А это для меня важнее всего.

Эвелинг озабоченно спросил Энгельса, не устал ли он – ведь уже несколько часов как на ногах.

– О нет! – воскликнул тот. – По такому случаю, как сегодня, я могу стоять здесь хоть до ночи.

Когда Энгельс последний раз ходил на могилу друга – это было полтора месяца назад, четырнадцатого марта, в день его смерти, – подготовка к Первомайскому празднику на континенте и здесь, в Англии, уже началась. Все говорило о том, что праздник будет мощным и радостным. И вероятно, именно поэтому тогда, в тиши кладбища, Энгельс с новой, особой остротой ощутил горечь и боль теперь уж давней – страшно подумать: семилетней! – утраты.

Вечером того дня в письме Лауре он писал: «Сегодня мы ходили в Хайгет, Тусси была там уже утром, посадила на могиле Мавра и Вашей мамы крокусы, примулы, гиацинты… Очень красиво. Если бы Мавр видел это!»

«Если бы видел!» – по смыслу письма эти слова относились к цветам на могиле, но думал при этом Энгельс не только о цветах. Он думал о всех радостных, многообещающих событиях последнего времени, в которых незримо присутствовал вклад и Маркса, он думал и о предстоящем празднике…

С того дня эти слова, как неизменный и все усиливающийся горький музыкальный мотив, постоянно звучали в его душе: «Если бы он видел это!» Вот и третьего дня, Первого мая, заканчивая предисловие к новому изданию «Манифеста» уверенными словами о том, что «зрелище сегодняшнего дня» своим размахом и сплоченностью будет поучительным и для угнетателей, и для угнетенных, Энгельс в последней фразе с той же болью воскликнул: «О, если бы Маркс был теперь рядом со мной, чтобы видеть это собственными глазами!»