Я все еще влюблен

– Ну? – изумилась Тусси. – Разве писать Мавру – это тягостно? Я думала – наоборот. Ведь твои письма так радуют его! Самые ранние мои воспоминания связаны именно с твоими письмами. – Она поерзала на стуле, словно готовясь к долгому рассказу. – Однажды утром, совсем маленькой, я проходила мимо двери Мавра и услышала за ней его восклицания: «Ах, какой ты молодец!», «Ну нет, все-таки дело обстоит не так!» «Вот в этом ты прав!»… Я знала, что в комнату Мавра никто не заходил, и потому, конечно, очень удивилась. Тихонько приоткрыла дверь и через щелочку увидела, что Мавр в самом деле один, но держит в руке листок бумаги и разговаривает с ним, как с человеком. Что-то скажет ему, потом послушает, как листок тихо-тихо ответит, потом опять скажет. Меня это изумило и даже напугало. Страшней всего было то, что листок отвечал так тихо, что я его не слышала, а Мавр слышал. Я побежала к Лауре и притащила ее к двери. Та посмотрела и сказала: «Мавр читает письмо дяди Фреда».

– Да, Тусси, – печально сказал Энгельс. – Мавр, конечно, радуется моим письмам, как я радуюсь его. Но еще больше мы эти письма ненавидим. Мы написали их, должно быть, около полутора тысяч. И каждый раз я, как и он, при этом думал: «Если бы можно было не водить пером по бумаге, а поговорить с глазу на глаз, услышать его голос, сразу узнать его мнение…» Словом, письма всегда напоминали нам о разлуке, были лишь подменой живого общения. Поэтому Лиззи права, моя первая забота сейчас – избавиться от его и от своих писем.

– То есть, – Тусси вцепилась в рукав Энгельса, – вы собираетесь переехать в Лондон?

– Какой сообразительный ребенок! – засмеялся Энгельс. – Мавр мог бы спокойно поручить тебе редактирование «Капитала».

Тусси вскочила и бросилась целовать Энгельса и Лиззи.

– Вот здорово! Вот здорово! – кричала она, прыгая вокруг стола. – Долой Манчестер! Да здравствует Лондон!

– Освобождение от конторы, Тусси, – сказал Энгельс, поймав ее за руку, – это не только избавление от тяжелой обязанности, не только возможность целиком отдаться серьезной научной работе, это еще – самое главное – возможность быть рядом с Карлом и всеми вами.

– И наконец-то Мавр перестанет мучиться ревностью. – Тусси остановилась за спиной Энгельса и обхватила его сзади за шею. – Он же ревнует тебя ко всем и ко всему. То к Муру, то к Гумперту, то к светским раутам.

В словах девушки содержалась немалая доля правды. Маркс действительно ревновал друга, и главной причиной этого были долгие годы разлуки. В одном из недавних писем он признавался: «К некоторой ревности с моей стороны ты ведь уже привык, и по существу меня злит то, что мы теперь не можем вместе жить, вместе работать, вместе смеяться».

– Нет на свете мук ужасней мук ревности, – засмеялся Энгельс. – Но если венецианский мавр от них погиб, то нашему Мавру мы этого не позволим. Однако прежде чем перебраться в Лондон…

– Что – прежде? – настороженно замерла Тусси.

– Прежде, – голос Энгельса стал медлительно загадочным, – мы предпримем втроем одно путешествие…

– В Африку?! – выпалила Тусси.

Энгельс опять засмеялся: нет, она все-таки еще девчонка!

– В Африку, на Танганьику или Лимпопо, к львам, крокодилам и удавам ты через несколько лет поедешь в свадебное путешествие со своим бесстрашным избранником, – сказал он, доставая ее рукой из-за спинки кресла и усаживая снова за стол. – А пока мы съездим на родину Лиззи, в Ирландию. Это будет моя первая акция как свободного человека.

– О, Ирландия это ничуть не хуже Африки! – не унимала своего восторга Тусси. – Я всю жизнь мечтала побывать в Ирландии!

Энгельс видел, что Тусси в том возрасте и в том состоянии духа, что, если бы он сказал сейчас, что они поедут на остров Борнео или в Калифорнию, на Северный полюс или в русский город Калугу, она и тогда в любом случае приняла бы известие с великой радостью. «О, я всю жизнь мечтала побывать в Калуге!» – воскликнула бы она.

– Видишь ли, – сказал он серьезно, – в Африке, может быть, интересней, но мы все-таки поедем в Ирландию. И не только потому, что мне очень хочется побывать на родине Лиззи. Дело прежде всего в том, что в Ирландии зреют большие события. Может быть, в самом ближайшем будущем она станет ареной ожесточенной борьбы за свободу. Ты не помнишь, вероятно, что осенью позапрошлого года…

– Двадцать третьего ноября, – тихо вставила Лиззи.

– Да, двадцать третьего ноября здесь, в Манчестере, казнили четырех ирландцев, боровшихся против британского гнета. Этот день стал днем национального траура Ирландии.

– Как это не помню! – обиделась Тусси. – Преотлично помню. Тогда еще наша Женни надела траурное платье, а свой польский крест стала носить на зеленой ленте.

– Да, зеленый цвет – это цвет Ирландии, – так же тихо сказала Лиззи.