Я все еще влюблен

— При чем тут Энгельс? При чем? При чем? — негодовал ошарашенный полужених. — Кто он тебе? Родной дядя? Духовник? Душеприказчик? Он в Манчестере, а мы в Лондоне…

— Не смей так говорить! — топнула ногой обычно сдержанная Лаура. — Энгельс для меня Энгельс. Этим сказано все. А если ты не согласен…

— Я согласен! — обреченно ударил себя в грудь обоими кулаками Лафарг. — Но где гарантия, что после Энгельса вы со своим папочкой не потребуете, чтобы я добился еще и согласия Гарибальди?!

Лаура засмеялась.

— Отличная мысль! Надо будет обсудить ее с Мавром и Мэмэ.

Будучи человеком остроумным и богато одаренным чувством юмора, Лафарг, однако, совершенно не понимал шуток, когда они касались его отношений с Лаурой.

— Что?! — с неподдельным страхом воскликнул он. — Ты серьезно?

Лаура знала: если она потребует, чтобы Лафарг получил согласие не только Гарибальди, но еще и тибетского далай-ламы или русского царя Александра Второго, то Поль, извергнув из своей груди целый вулкан негодования, все-таки примирится и с этим. Ей стало жаль его, и она протянула ему для поцелуя ладошку.

— Ну хорошо, — сказала она, — согласие Гарибальди не обязательно, но без согласия Энгельса ни о чем не может быть и речи.

— Между прочим, у твоего Энгельса, — сказал все еще взвинченный Лафарг, — насколько я могу судить по фотографиям, борода растет вбок. Странно, что вы никто этого не замечаете.

— Энгельс — красавец! — Лаура выдернула руку из медлительных рук Лафарга. — Его борода так же прекрасна, как борода Мавра. Запомни это на всю жизнь, если ты действительно хочешь, чтобы я стала твоей женой.

…Со времени «полупомолвки» минуло больше года. Все это время Мавр очень часто подшучивал над Лафаргом. Каких только прозвищ он ему не давал! Рыцарь печального образа, Дитя природы, Негритос… Однажды в письме к Элеоноре, которая в то время вместе со старшими сестрами находилась в Гастингсе, он даже назвал его «потомком гориллы», который с трудом переносит разлуку с «бархатной мышкой», то есть с Лаурой. Энгельс, сам большой охотник до всяких прозвищ, называл Лафарга в письмах Электриком за то, что тот возлагал большие надежды на электричество при лечении разных болезней.

Но за шутками, дружескими усмешками, подтруниванием весь этот год в душе и Мавра и Энгельса таилось беспокойство и опасения за будущее Лауры. Весь год Лафарг, ранее приняв требование Лауры о получении согласия Энгельса, пытался, однако же, то так, то этак обойти это требование или уговорить Лауру отказаться от него. Но наконец понял, что его старания бесполезны. И вот он едет в Манчестер. Все решится там.

— Ты спрашиваешь, Лиззи, что я думаю о Лафарге и почему ухожу от расспросов, — задумчиво проговорил Энгельс. — Ухожу потому, что слишком мало знаю о нем, еще ни разу не видел его. А думаю я о Поле мыслями Мавра. Помнишь, он писал в прошлом году, что, мол, по правде сказать, мне нравится этот парень, но в то же время я ревниво отношусь к его захватническим планам по отношению к моему старому «личному секретарю». Я тоже не могу не ревновать. Ты знаешь, что всех детей Мавра я люблю как родных. И ощущаю это с каждым годом тем сильнее, чем очевиднее становится, что своих детей судьба, кажется, нам так и не пошлет…

Маркс и Лафарг ехали в своем отделении одни. Пользуясь вынужденным досугом и тем, что им никто не мешал, они, то возбуждаясь, то приглушая голоса, вот уже второй час говорили, говорили, говорили… Руки того и другого были заняты. Маркс держал большую увесистую книгу — только сегодня утром присланный Мейснером первый том «Капитала» — подарок Энгельсу. Рядом на диванчике лежала широкая плоская коробка. И она, очевидно, таила в себе что-то интересное. В руках у Лафарга обернутый куском старого пледа огромный полуторалитровый бокал, который он привез из Бордо, где был недавно у своих родителей, — тоже подарок Энгельсу.

Маркс, привыкший во время беседы прохаживаться, порой клал книгу, вставал, делал два шага и, уткнувшись в дверь, удрученно садился на свое место, причем каждый раз коробке грозила опасность быть раздавленной. Лафарг тоже и гораздо чаще, чем собеседник, ставил свой бокал, вскакивал, но не устремлялся шагать, а делал несколько как бы разряжающих его волнение жестов и садился. И все это так резко, энергично, что Маркс настороженно протягивал руку, опасаясь, как бы не упал на пол и не разбился бокал. Еще бы! Ведь Лафарг говорит, что это редчайший сорт хрусталя и отменная работа. Фред будет рад, он умеет ценить подобные вещи…

Со стороны эти поочередные вскакивания выглядели довольно комично, но ни маститый философ, ни молодой влюбленный медик не видели и не могли сейчас видеть себя со стороны — так они были увлечены беседой.