Я вас люблю

– Наверное, сын, – отстраненно сказала мать. – Дочки кругло ложатся, а сыновья – остро.

Она опять помолчала и наморщила лоб.

– Я год назад тоже сыночка ждала. Помнишь, Дина?

Дина тряхнула волосами.

– Я ждала, а Ваня каждый день куда-то уходил. С утра уходил и до позднего вечера. Помнишь, Дина? А тут собрались на пикник. Все верхом. Мне говорят: «Вам нельзя, вы же в положении». А я поехала. Красивый был вид, с водопадом. Сыночек мой его, наверное, даже и не успел разглядеть как следует.

Она отвернулась, вжала лицо в спинку кресла.

– Но дело в том, Нюра, – Таня вспомнила, что мать так и прежде называла ее, сократив отцовское «Танюра», – а дело в том, Нюра, что я ни о чем не жалею.

Она опять замолчала.

– Мне только мальчика жалко!

– Мальчика? – сквозь начавшийся в ушах шум переспросила Таня.

– Ребенок был мальчик, – уточнила мать. – И Ваня был мальчик…

– Вы здесь теперь будете, с нами? – прошептала Таня, боясь, что мать скажет «нет», и одновременно почему-то желая этого.

– Куда ж нам деваться? – удивилась мать. – А ты что, не хочешь? Мы можем уйти.

– Я очень хочу, – быстро сказала Таня и, почувствовав, что говорит неправду, покраснела.

– Я папе бы всё же сказала, – вздохнула мать. – А то он заметит. Обидеться может.

Таня взяла ее за руку. Материнская рука была меньше ее собственной, горячей и мокрой от слез.

Вернувшись к себе, она заново, словно в первый раз поняла, что с ней действительно происходит. Она ждет ребенка. У нее в животе лежит ребенок, у которого будут руки, ноги, глаза, рот… Страх, но и что-то совсем незнакомое ей, что-то похожее на почти задавленный страхом и всё же разгорающийся восторг, что-то жгучее, угрожающее и всё же счастливое поднялось внутри, и она почувствовала то же самое, что почувствовала тогда, когда – много лет назад – они с папой катались на лодке, отплыли далеко от берега, и начался шторм, которого она сначала испугалась, а потом, когда их с головой накрыло волной и долго не было ничего, кроме гула и темноты, она начала хохотать от восторга, и папа, весь мокрый, – он тоже смеялся.

Ее начало лихорадить. В наступающем рассвете проступила знакомая до мельчайших деталей комната и раздалось тиканье часов, громкое и резкое, как голос июньской кукушки.

Через три недели пришла телеграмма, извещающая о смерти Владимира Шатерникова. Смерть наступила сразу же, как только пуля пробила Шатерникову голову, но Таня ничего не ощутила ни в ту минуту, когда с последним облачком дыхания погасла его жизнь, ни на следующий день, когда хоронили погибших и кто-то из офицеров, пьяный, трясясь всем телом, крепко поцеловал мертвого Шатерникова в губы и, махнув рукой, неловко отпрыгнул от гроба, но зацепился за брошенную лопату и рухнул всей тяжестью тела на яркую желтую глину.

Телеграмма была от двоюродного брата Шатерникова, тоже актера, который находился в Питере, но сообщал, что на днях перебирается в Москву и будет работать в труппе Московского Художественного театра. Вскоре после этого пришла еще одна телеграмма, в которой тот же двоюродный брат просил Таню прийти на поминки Владимира, имеющие состояться в помещении Художественного театра на сороковой день после его смерти.

* * *

Было не по-летнему холодно и промозгло, когда Василий Веденяпин соскочил с пролетки у дома на Малой Молчановке, 6, где отцовская квартира занимала весь большой второй этаж. Он знал, что отец его сейчас, скорее всего, занят в больнице, поэтому и не встретил его на вокзале. Но всё же это было странно и не похоже на отца. Василий изо всех сил толкнул дверь, за ней послышались шаги дворника, потом его голос: «Иду! Да иду я!» – и дверь, наконец, отворилась.

Василий очутился в знакомой прихожей, где всегда немного пахло печным дымом, даже летом, и никто не мог объяснить странной устойчивости этого запаха.

– Здорово, Степан, – сказал он дворнику, радостно расплывшемуся в беззубой улыбке. – Ну, как поживаешь? Что папа?

– Болеют, – понижая голос, ответил дворник. – Вторую неделю лежат, не выходят.

– Болеет? – испугался Василий и, обойдя мешающего дворника, быстрыми шагами пересек гостиную и остановился перед запертой дверью отцовского кабинета в нерешительности.

За дверью была тишина. Дворник осторожно вздохнул за его спиной.

– Василь Александрыч, – деликатно сказал дворник, – они не болеют, а так…

– Как – так?

– Ну, вот как… Очень пьют они сильно.

Он никогда и не подозревал, что отец его пьет, хотя запах спиртного изредка смешивался с запахом одеколона, который отделялся от отцовского лица с какой-то приятной и медленной силой, как запах осенней травы.