Я в степени n

Она могла. Со зла. Чего я, Аньку не знаю? Могла. Если бы он не сказал перед этим, что сама точно не знает. И что я почти согласился. А так, конечно, могла… но не в этот раз. Мы высчитывали с ней, когда дедушка умер. Получалось, что ровно через сорок дней зачали Славку. Правда, я не помнил как… Пьяный был сильно в ту ночь, на старый Новый год. Анька мне потом рассказала. Она помнила. Чудо ведь – ровно на сороковой день после смерти Славика. Такое вот чудо…

Я встал и пошел к выходу из пиццерии. За спиной слышал рыдания Аньки и раздраженные восклицания ее следующего после меня мужа.

– Ну что ты наделала, дура?! Как же мы уедем?! Ведь договаривались же, он почти согласился, потерпеть не могла пять минут?! Я дом купил, подготовил все… И что теперь?!

– Я со зла, со зла! – голосила опомнившаяся Анька. – Я честно со зла, Витенька, ты прости меня!

Все это было уже не важно. Я шел к выходу из пиццерии. Последнее, что помню, как улыбнулся нереально широкой, самой растянутой в своей жизни улыбкой, когда вышел уже и услышал из-за закрытых дверей прежний, человеческий Анькин голос:

– Витька, ты прости меня, дуру, за все. Я не нарочно. Ты только не сделай с собой чего-нибудь. Умоляю тебя, Витечка…

Больше ничего не помню. Очнулся на Крымском мосту. Почему – не знаю. Хотя нет. Подумал напоследок, что символично очень на Крымском… С Крыма окончательно все к черту покатилось, значит, правильно, что на Крымском. Подумал… посмотрел на воду и понял вдруг, что мне туда… вниз. Туда, вниз… Туда…

И прыгнул.

Часть 4. Я в степени n

Работа над ошибками

Я не знаю, как это написать. Пишу и вычеркиваю. Хорошо компьютер есть, он помогает редактировать. Вот бы придумать такой Word, чтобы отредактировать жизнь… Не придумали. Я, может, и писать начал в безумной надежде, что отредактирую, поправлю, удалю ненужные куски, а нужные, наоборот, вставлю.

Теперь я не знаю, как написать. Слова кажутся лживыми и искусственными, я стираю их, нажимая на кнопку, зовущуюся на заре компьютерной эры «забой». Забой, забей и даже не пытайся…

Говорить намного проще. Когда говоришь, все зависит от настроения: пылаешь праведным гневом, и любая чушь мнится глаголом, жгущим сердца людей. Попробуешь это записать – ужаснешься: что за глупые, бессмысленные банальности! И потом, время… Время вычеркивает большинство произносимых слов, минута всего проходит – и как будто не было их. Слово не воробей, вылетит – не поймаешь, да и ловить незачем… Сказанное слово по определению мертво: еще не договорил, а оно уже сдохло. Написанное живет. Трючок такой придумали изобретательные люди, надули как бы время, обманщики. Одна проблема: я не знаю, как написать. Хреновый я, видимо, писатель, и таланта во мне с гулькин нос. Гулькин нос… это нос гули, голубя, получается? Значит, у великих писателей – Шекспира или Толстого – таланта с орлиный нос? Или с попугайский? Все, на самом деле, беспомощные жулики – и великие, и невеликие, – у всех, как у старого пьяного фокусника, неловко вываливаются тузы из рукавов на глазах разочарованной публики. Потому что есть вещи, которые написать нельзя. Но люди пытаются. Я не то чтобы очень стремлюсь – обстоятельства меня вынуждают. Чуть позже напишу какие, а то неинтересно будет. Надо же не только эмоции выразить, надо, чтобы еще интересно… Шлюхой я себя чувствую продажной, а ведь это моя жизнь… Не выдуманная история, а моя, запутанная, сокровенная и самому мне непонятная жизнь.

Смешно, ирония судьбы во всей красе: не хотел для гэбэшников книжки сочинять, пошел на Крымский мост и прыгнул. Так сильно не хотел. А здесь тоже обстоятельства. Ладно… никуда не денешься, карму не заныкаешь в потайной карман. Все очень странно, но буду писать. Хотя не знаю как.

* * *

Во время рассказа моего… – даже не знаю, как его назвать? Брата, что ли? Пусть братом будет. А кем еще? Брат Водила… И звучит раскатисто, по-русски, основательно… Так вот, во время рассказа моего брата Водилы меня кидало в разные стороны. Презрение сменялось восхищением, а злость жалостью. И так все время. Но рефреном, сквозной мелодией через эти американские горки пульсировал внутри ритм: как он мог, как он мог, как он мог?.. Он же – я почти. Да без «почти», он – это я, просто жизнь его, поплутав в темных переулках девяностых, свернула немного в другую сторону. И как он мог? Больше всего за Аньку обидно было. В шалаву раздавленную она превратилась по его милости и от его слабости. А Женька, а Славка, а родители? Много раз я хотел броситься на него, за ткнуть пасть, избить, растоптать, уничтожить! Но в последний момент почему-то останавливался и слышал в себе другой ритм: а я, а я, а я?.. Свою жизнь вспоминал – после смешной развилочки в кабинете жадного начальника строительной конторы. Тоже ничего хорошего. Совсем…