Две недели я держался, тихо жил в отчем доме на Маяковке, на улицу почти не выходил, ел, спал, тупо пялился в телевизор. Раз тысячу мог сорваться, но мать, как чувствовала, подходила ко мне, осторожно и ласково брала за руку. Отпускало. А в другой раз взгляну на отца в такие моменты и подумаю: какой же он стал старенький совсем. Не должна его жизнь заканчиваться похоронами сына. Вот умрет, тогда…
Через две недели родителям позвонили из садового товарищества под Клином и сказали, что бомжи разгромили их дачу. Они сорвались разбираться. Мать умоляла поехать вместе, но я не мог выйти на улицу. Света белого видеть не мог. Знал: здесь я в коконе, под защитой родных стен, а выйду – и дожрет меня мир окончательно. Остался.
Первые два часа ровнехонько сидел в кресле и боялся пошевелиться. Голову поднять боялся. Присутствие родителей еще кое-как скрепляло мою расползающуюся жизнь, но вот ушли они, и я снова один, наедине с тем, с чем справиться невозможно. Я и не справился. Встал. Прошелся по квартире. Вспомнил. Вот оно место, откуда все началось. Хорошо началось, нежно, по-человечески. Здесь на балконе я курил тайком от родителей. За этим столом собиралась вся наша большая семья в счастливые времена. Я любовался на своих красивых бабушку и дедушку, слушал их удивительные рассказы и клялся себе, что проживу достойную их любви и судьбы жизнь. Здесь я воевал с моей жесткой, но так любящей меня мамой за свободу и независимость. Сюда привел Аньку – знакомиться с родителями. И Женьку маленькую приводил, чтобы с ней посидели, пока мы с женой зажигали с друзьями. Здесь мы поминали Славика после похорон, а через несколько лет – и Мусю. Здесь, в этих стенах, жизнь моя была – еще человеческая. С горестями, но и с радостями, с руганью, нежностью и надеждой. Главное – с надеждой. А теперь нет у меня никакой надежды. Совсем. У меня ничего нет, только старенькие родители, мечтающие умереть раньше старшего сына. Это я им такую мечту подарил. А Аньку подарил я Префектуре, а брату своему, украинскому снайперу, пулю подарил, а сыну Славке – психику искалеченную на всю жизнь, а Женьке – чувство унижения, бессилия и стыда за опустившегося отца. Вот такие у меня подарки… Я все вспомнил! А вспомнив, выбежал вон из родительского дома. Потому что находиться там было хуже, чем преступление совершить. Находиться там было святотатством.
…Через двое суток чудом узнавшие меня одноклассники подобрали меня, в хлам пьяного и почти замерзшего, в соседнем дворе. Добрые ребята, думая, что делают доброе дело, притащили бесчувственное тело домой. Лучше бы они злыми были…
С матерью, когда она меня увидела, случился сердечный приступ. Приехала «Скорая», сделала кардиограмму, и прозвучало страшное слово – инфаркт. Ее увезли, а я даже не соображал, что происходит, – как был в грязной одежде и ботинках, так и завалился спать на диван.
Утром меня растолкал отец, дал мне своей ослабевшей старческой рукой пощечину, сказал, что мама в реанимации и, может быть, она умрет. Странно… Ничего особенного я не почувствовал, только облегчение какое-то: что вот все, порвалась последняя удерживающая меня ниточка… И еще удивление: всю жизнь она меня инфарктом пугала, я не верил ей никогда. Думал, притворяется, а вот надо же, случился…
Отец выгнал меня из дома, и я ушел. И больше родителей никогда не видел. Долгое время я даже не знал, жива ли мать. Через пару месяцев только, нажравшись до синих чертиков, позвонил зачем-то в родительскую квартиру. Трубку взяла мама, но я ничего не сказал. Нечего мне было сказать…
После последней неудачной попытки завязать тормоза отказали полностью. Никто больше не вытаскивал меня из ментовок и не клал в роскошные клиники. Запой мой принял грандиозные, воистину эпические масштабы. Литр-полтора водки в день – это минимум. Как не сдох – не знаю. Очень желал я помереть, ждал, напрашивался прямо. Но коль начал пить чашу с ядом, пей до дна. То место, где я находился, дном еще не являлось. То есть по любым человеческим понятиям – самое натуральное дно. А по понятиям существа, благодаря которому мы здесь находимся, – видимо, вполне себе глубокий судоходный пролив.
Эпическое пьянство закончилось так же неожиданно, как и началось. Причем не одно закончилось, а вместе с деньгами. Вопрос пропитания передо мной уже давно не стоял. Закусывать я перестал почти сразу. Жил святым духом и святой водой по имени «водка». Но водка тоже стоила денег. Эту проблему поначалу я решил традиционным способом. Продавал за бесценок вещи, оставшиеся от прежних хороших времен. На этом продержался еще месяц. Попытка занять у бывших друзей ни к чему не привела. Они от одного вида моего шарахались. Тогда я вспомнил о забытой, последней «Газели», стоящей у меня во дворе, и начал вести размеренную жизнь среднестатистического русского алкоголика. Неделю – злой и трезвый – я почти круглосуточно пахал на «Газели», а на следующие полмесяца уходил в глухой, беспробудный запой. Трудовой ад сменялся хмельным раем, и моя жизнь приобрела даже некоторую стабильность.