Я уже не боюсь

– Пойдем покажу. На Львовскую.

Мы бредем обратно на площадь. На сей раз не дворами, а по прямому, как копье, Ярославову Валу, острием впивающемуся прямо в брюхо Львовской. Я в последнее время стал отлично ориентироваться в центре. А Колос стал казаться каким-то незнакомым…

Напитавшийся влагой ветер набухает и расцветает, резкими ударами врезая по лицу, как вращающиеся стеклянные двери. Подгоняемая ветром, мимо проносится грохочущая стая чуваков на скейтах. Они примерно моего возраста, но почему-то кажутся малолетками. За стеклом запертой двери булочной «Ярослава» одинокая припозднившаяся буфетчица пьет кофе, задумчиво глядя на темную улицу. Ее взгляд скользит по нам с Олей.

– Совсем забыла спросить – а где ты живешь?

– На Колосе.

– А где это?

– На Голосеевке.

– Ого! И как же ты туда добираться будешь?

– Да никак… Пойду где-нибудь завалюсь на скамейку. Может, на БЖ…

– Бедолага.

– Да нет. Честно говоря, на скамейке приятней, чем дома.

– Чего так?

Пожимаю плечами и молчу. Значит, ей не рассказывали обо всем, что у меня случилось. Ну и хорошо. Сам-то я точно не стану.

В небе грохает, трещит, и растекается на миг бледно-синее свечение, будто тяжелые стальные облака заискрили, царапая старые крыши, трубы, антенны… Падают, сверкнув в фонарном свете россыпью янтаря, первые капли, взрываются брызгами на карнизах, окнах, листьях… Черным штрихом мелькает вдоль стены спасающийся от стихии кот…

Все как-то слишком остро, четко, резко.

Когда мы добегаем до козырька бывшего Дома одежды, город уже скрывается за грохочущей и шелестящей водой. Сидя под пыльными окнами заброшенного, выпотрошенного универмага, мы похожи на выживших после кораблекрушения, сиротливо прижавшихся к обглоданной волнами скале. На стоянке под Домом художника через дорогу воют сбесившиеся автосигнализации.

– Тут иногда ночью гоняют троллейбусы, – кричит Оля; несмотря на крик, ей приходится наклониться совсем близко ко мне, чтобы слова не растворились в громе, шелесте и вое; чувствую ее теплое дыхание на мокрой коже. – Не знаю, откуда и куда они едут в такое время, но, если успеть тормознуть, за пятерик могут довезти куда надо, без лишних остановок. Они почему-то так разгоняются, что аж искры во все стороны от штанг сыплются…

– Ну им днем погонять негде, вот и куражатся… – отвечаю я, вытащив сигареты. Осталось всего две.

– Это адские колесницы, собирающие по ночам души грешников, – смеется Оля.

Потянувшись за сигаретой, она, вскрикнув, заваливается на меня и не встает, остается лежать на моих коленях, глядя на нервно дрожащие лимонные пятна там, где прячутся в дожде фонари и прерывистые мазки лилового на месте неоновой вывески ломбарда через дорогу. Все остальное трепещет, вздыхает и переливается черно-серым, бешено отплясывая всеми их оттенками. Думаю, сможем ли мы разглядеть мифический троллейбус в столь плотной завесе. Смотрю в темные глаза лежащей на моих коленях девушки и вижу там свое отражение – призрачное, искаженное, утопающее в блеске… И отчаянная, острая, режущая надежда пронзает мысли: вдруг в этом дожде, в этом нереальном, искаженном мире, где абсолютно все возможно, она станет Юлей…

Наклоняюсь, целую ее, повинуясь сиюминутному порыву. Она все смотрит и смотрит на меня, а потом говорит:

– Пожалуй, придется тебя приютить. Скамейки-то все промокли.

Адская колесница приезжает за душами грешников лишь через час, когда мы уже совсем продрогли – дождь такой сильный, что воздух под навесом буквально сочится влагой. Воды так много, будто Днепр, устав терпеть город на своих берегах, разинул пасть и отправил его на дно, щелкнув челюстями с обломками мостов. В троллейбусе, гремящем, грохочущем каждым ржавым болтом и режущем затопленную дорогу, как теплоход «Ракета», орет Гарик Сукачев: «Эй, ямщик, поворррачивай к черррту! Новой дорогой поедем домой!»

Водитель в майке-сеточке, жмущий на педали огромными стопами в шлепанцах с американскими флажками, подвывает и пританцовывает, даже когда я протягиваю ему мокрые деньги. Над его головой судорожно дергается бело-голубой вымпел «Динамо»; расцвеченная неоном вывесок и фонарями тьма за окном, напоминающая внутренности аквариума, то и дело взрывается яркими снопами искр. Мы с Олей молчим, держимся за руки. Я смотрю на нее. Оля смотрит в темноту.

Выходим – будто ныряем в озеро. Даже дышать трудно, настолько влажно.

– Я вон там, в шестнарике живу, – указывает Оля куда-то в темноту.

Вглядываюсь в гремящее месиво, но рассмотреть удается лишь едва заметный прямоугольный контур, будто дождь там слегка плотнее, чем вокруг. Свет редких окон и вовсе не пробивается через осатаневшую воду.

– Высоко?

– Выше только небо и техэтаж, – отвечает, улыбаясь, Оля. – Легко запомнить: на торце, как раз на стене моей квартиры, большая красная надпись: «СЛАВА». Раньше было «СЛАВА ТРУДУ», но сосед снизу утеплился пенопластом, и теперь только «СЛАВА».

– Я запомню.

У самого дома жмется к стене круглосуточный ларек, похожий на смятую и выброшенную с балкона пивную жестянку.

– Давай еще возьмем, – говорит Оля.

– Полегчало?

– Да, чуть промыло голову.