Я уже не боюсь

– Мне один тип из академии недавно интересную тему задвинул, – говорит Никита, прислонившись к стене гаража под бетонным козырьком. – Мой сокурсник. У него, короче, батя на заводе работает, и там у них какая-то конура есть, где инструменты заводского ансамбля хранят. Ансамбль давно сдох, лет двадцать как, но барахло вроде никто с тех пор не трогал. Короче, есть такая маза это все оттуда извлечь. У нас в универе подвальчик один есть, там можно репетировать, я с кафедрой добазарюсь.

– А тут чем плохо? – спрашивает Китаец.

– Да всем, – пожимает плечами Никита. – Тесно, душно, херней всякой завалено все. Там у нас попросторнее. Короче, завтра надо сходить туда, повытаскивать из той комнатки всякое добро.

– А если там одни балалайки и баяны? – спрашивает Царьков.

– Ну тогда впарим их и купим то, что нужно, – ухмыляется Никита.

– Что за академия? – говорит Китаец. – Сельхозка?

Никита смеется:

– Не. Художественная. Бывший худинститут.

– Кучма.

– Кузнецов.

– Павличенко.

– Царьков.

– Карасин.

Мы по очереди называем фамилии напоминающей мумию старухе с пепельным, изрезанным глубокими морщинами лицом. Она дрожащим пальцем водит по желтоватым страницам журнала, сверяясь со списком, в который нас внес приятель Никиты. Он с нами – такой же патлач, как и Никита, и тоже с пятнами красной краски на джинсах и в черной футболке с надписью «Motorhead» и горящим рогатым черепом. Красная россыпь напоминает кровавые брызги. Оказывается, он старший брат Мити Кучмы с нашей параллели.

Бабка за пыльным стеклом проходной что-то бормочет и нажимает на педаль, пропуская нас через скрипучий турникет. Таких турникетов здесь с дюжину, но работает только этот – времена, когда на завод по утрам потоком шли рабочие, давно миновали.

Снова оказавшись под солнцем – сегодня оно особенно разбушевалось и, кажется, решило выжечь все живое дотла, – мы идем через внутренний двор, мимо заброшенных цехов, ржавеющих остовов техники в буйно разросшихся зарослях кустарника и гор мусора в высокой траве на когда-то ухоженных клумбах. Завод напоминает мертвые города в джунглях Южной Америки. Сложно представить себе, что за этими грязными стеклами, за которыми виден проникающий сквозь дырявую крышу свет, и на этом потрескавшемся асфальте когда-то кипела жизнь. Теперь здесь остались лишь кучки арендаторов, ютящихся в полуразрушенных цехах. Батя Кучмы, например, трудится в крошечной мебельной фирме. Кстати, здесь когда-то работал и мой отец. Мысль об этом как-то сплетается с окружающим запустением и упадком, накатывает уже знакомая волна грусти.

– Здесь, – указывает Кучма на дверь, когда мы поднимаемся по ступенькам на второй этаж цеха с поблекшими цифрами «14» над ржавыми воротами. Мы в длинном коридоре с кучей дверей. Вокруг ни души.

Никита достает из рюкзака монтировку, просовывает заточенный конец под дверь и приподнимает ее. Мы с Китайцем подхватываем хрустнувшую створку и снимаем с петель. Внутри темно, пахнет пылью и старьем, как и на всем заводе. Никита входит внутрь, клацает выключателем, но свет не загорается.

Мы с Китайцем заходим следом за Никитой и щелкаем зажигалками.

– Ох, ни хера ж себе… – выдыхает Никита.

– Я же тебе говорил, – ухмыляется Кучма. – В этом склепе всяких ништяков, как в Доме музыки…

Действительно, я будто попал в магазин музыкальных инструментов, вроде тех, в центре, где в витринах стоят гитары ценой с автомобиль. Все покрыто пылью, но даже в тусклом дрожащем свете зажигалок видно, как блестят деки электрогитар, сверкают тумблеры громоздких ламповых усилителей с надписями «МАРИЯ» и в самой глубине, будто алтарь в церкви, сияют тарелки и стальные ободки барабанов.

Настоящая ударная установка!

– Ешкин кот! – кричит Китаец, бросаясь к нагромождению барабанов. Ругается, когда раскалившееся колесико зажигалки обжигает палец; пламя гаснет, и Китаец ощупывает вожделенную установку в темноте.

– Ладно, потом налюбуемся, – говорит Никита. – Давайте делом займемся, пока нас не спалили.

Внизу ждет «Газель» папаши Кучмы, в которую мы переносим добычу. Проклятые усилки весят как египетские саркофаги, и, чтобы спустить их вниз, приходится попыхтеть. Тем более что от любого удара они могут перестать работать.

Если, конечно, они вообще работают.

Батя Кучмы сидит за рулем в серой кепке, напоминая шофера из старых фильмов. Сходство усиливает дымящаяся в зубах беломорина. Он смотрит на гитары, барабаны и прочие музыкальные реликвии, потихоньку заполняющие кузов, взглядом человека, который абсолютно не понимает, зачем все это кому-то могло понадобиться. Мы договорились скинуть ему денег за помощь. А чтобы отбить их – да и наварить немного – прихватываем из музыкальной подсобки пару баянов и балалаек, которых там действительно в изобилии.

Лязгает дверь. Машина трогается. Никто нас так и не заметил. Честно говоря, я вообще не видел вокруг людей, кроме живой мумии на проходной. Чувство такое, будто мы разграбили древнее захоронение, как Индиана Джонс или Лара Крофт.